И смеётся, и плачет

Концепция бытия и философия юмора Тэффи (дооктябрьский и эмигрантский периоды творчества)

Говоря о концепции бытия и философии юмора Тэффи, необходимо отметить условность терминов дооктябрьский и эмигрантский периоды творчества писательницы. Можно предположить, и предположение это базируется на самом факте временной классификации творчества писательницы, что её понимание мира, отношение к человеку, сформированное в так называемый дореволюционный период, отличается от концепции бытия, сложившейся в так называемый эмигрантский период. Условность терминологии, на наш взгляд, заключается в том, что в первые сборники рассказов, вышедшие в эмиграции, писательница включила также рассказы дореволюционных лет. Поэтому в исследовании эмигрантского периода её творчества мы будем учитывать те произведения, которые были написаны именно в эмиграции.

Итак, творчество Тэффи читающая публика соотносит с её юмористическими рассказами.

Статус “развлекательной” писательницы настолько прочно закрепился за Тэффи, что, когда в её рассказах, воспринимаемых поклонниками исключительно как увеселительные, повествовалось о событиях печальных, трагических, читатели тех лет недоумевали: как над таким можно смеяться? Они не замечали, что писательница не смеётся, а плачет.

Репутация Тэффи как юмористической писательницы сложилась после издания двухтомника юмористических рассказов. Однако в более поздних книгах тональность рассказов меняется, передаётся настроение поразительной печали. Её лучшая книга дореволюционных рассказов “Неживой зверь” вся пронизана ощущением неблагополучности жизни. Читатели, уже привыкшие к её мягкому юмору, часто недоумевали, знакомясь с её новыми произведениями, и пытались искать смешное там, где его просто нет. Так, непривычное для читателей содержание книги “Неживой зверь” потребовало от писательницы специального предисловия, в котором автор, опровергая сложившееся представление о ней как об авторе юмористических произведений, утверждает своё право художника говорить правду о мире, о человеке. Она пишет, что “цель этого предисловия – предупредить читателя: в этой книге много невесёлого.

Предупреждаю об этом, чтобы ищущие смеха, найдя здесь слёзы – жемчуг моей души – обернувшись ,не растерзали меня”.

Л.А. Спиридонова справедливо отмечает, что “основная нота её (Тэффи. – Е.К.) голоса, надломленного, умного, – печаль...”.

В центре внимания Тэффи – каждодневная жизнь обывателя, задавленного кошмаром действительности. Всё население писательница делит на людей и человекообразных, девятиглазых гадов с чуткими усиками и перепончатыми лапами; в среде человекообразных выделяет дураков: круглых и набитых. О них она пишет: “Настоящий круглый дурак распознаётся, прежде всего, по своей величайшей и непоколебимейшей серьёзности... Всё поведение дурака, как и его наружность, степенно, серьёзно и представительно... Вся душа дурака словно облизана широким коровьим языком. Кругло, гладко. Нигде не зацепит. Большинство дураков читает мало. Но есть особая разновидность, которая всю жизнь учится. Это дураки набитые”.

В другом произведении – “Когда рак на горе свистнул” – писательница обыгрывает известную поговорку: заветное желание человека может исполниться, если рак на горе свистнет. И вот человеческий гений создал рака, оказавшегося способным претворять в жизнь самые заветные желания людей. Казалось бы, счастье и радость должны воцариться теперь на земле. Однако этого не происходит, более того, как это ни абсурдно звучит, взору читателя открывается картина чуть ли не апокалипсическая: исполняются все неблагожелательные помыслы. Лишь одна маленькая девочка благодаря этому дивному раку смогла излечиться от мучившего её насморка, и то потому, что чиханье измучило её тётку, которая и пожелала своей племяннице скорейшего выздоровления.

Описываемое Тэффи состояние мира настораживает, пугает читателей, ведь перед ними мир, далёкий от идеала, в нём много горя, страдания, одиночества. Однако отметим, что Тэффи принимает его потому, что видит в нём мир, созданный людьми, человекообразными, исказившими своими помыслами и поступками мир божественный, мыслимый ею как прекрасный, справедливый. Писательница верит в то, что желающие вырваться из фальшивого, искусственного мира людей смогут найти путь в мир настоящий, божественный. Так, рассказ “Дураки” заканчивается оптимистически: “...часто надолго остаётся нерушим круг, сомкнутый дураком в философии, или в математике, или в политике, или в искусстве. Пока не почувствует кто-нибудь:

– О, как жутко! О, как кругла стала жизнь! – и прорвёт круг”.

Тэффи принимает мир, в котором соседствуют высокое и низкое, истинное и ложное, талантливое и бездарное; смиряется с существованием человекообразных и дураков, однако не признаёт за ними права считать себя настоящими людьми, тем более – указывать людям, подчинять их. Только настоящий человек, по Тэффи, обладает способностью отличать зёрна от плевел. Человекообразные и дураки великолепно притворяются, “усвоили себе все ухватки настоящего человека”, они заполнили мир – с молчаливого попустительства тех, кто носит в себе искру Божью. Напомнить людям об их высшем предназначении – в этом видит свою задачу Тэффи.

Непосредственным выражением кредо Тэффи можно считать её поэтический сборник “Passiflora” (1923). О приятии бытия как осознанной этико-эстетической позиции говорят строки стихотворений, в которых она призывает “благословение Божьей десницы” на весь мир, не отделяя праведников от грешников. Особое качество её этико-эстетической позиции чувствовали и многие её современники. Поэт и критик Г.Адамович точно отметил главное: “Если задуматься над общим смыслом писаний Тэффи, если углубиться в их “философию”, надо бы заметить, что проникнуты эти писания чувством круговой поруки и общей нашей ответственностью за искажение Божьего мира <...> Именно в том, вероятно, разгадка того, что Тэффи никого не судит, никого ничему не поучает <...> Высокомерия нет и в помине: все виноваты во всём...”

В христианской философии есть такой термин, как “потусторонность”, обозначающий недоступность, непознаваемость для человеческого разума тех или иных событий, выходящих за грань обыденного, тривиального восприятия мира. Потусторонность открывает нам духовный, сверхъестественный мир, находящийся над естественным, чувственным миром и, таким образом, не подлежащий исследованию, объяснению, вмешательству, ибо исключена сама возможность проникновения естественного мира во владения сверхъестественного. Тэффи как художнику слова оказывается под силу проникнуть в мир потусторонний. Её творчество призвано показать красоту Божественного мира и трагическое несоответствие идеала миру, творимому людьми.

Стремясь предотвратить распад, возможный в момент отображения того или иного события, стараясь избежать несоответствия мира, порождаемого человеческим интеллектом, миру настоящему, Тэффи создаёт экзистенциальную поэтику.

Распаду и абсурду как причине распада можно и должно противостоять. Бытие именно тогда имеет значение, когда человек живёт надеждой и верой, не утрачивая их ни при каких обстоятельствах.

Герои Тэффи стремятся в мир лучший, в мир своих надежд. Вспомним трогательную мадмуазель Бажу, старую учительницу французского языка, женщину “не пожилую, а очень-очень старую”, которая, чтобы иметь возможность давать уроки, молодится, носит парик, который ей очень не идёт: “Парик жил сам по себе своей жизнью, иногда лихо сползал на затылок, иногда ухарски загибался набок”. Героиня признаётся, что, “если я не буду носить парика, все сразу поймут, какая я старая, и не дадут мне ни одного урока... Она ласково смотрела своими маленькими доверчивыми глазками. Ласково и просто...” (“Француженка”). Или рассказ о репетиторе-гимназисте Коле Факелове, которому грубо отказали от места, не заплатив за уже проведённые уроки, однако он приободряет себя: “Он прищурил глаз, выпятил грудь, подбоченился и зашагал с достоинством вперёд. – Да-с! Я ещё с вами посчитаюсь!” (“Репетитор”). Конечно, все их мечты, желания могут показаться призрачными, хрупкими в реальном, жестоком мире, но то, что они верят в лучшее, в торжество справедливости, Тэффи приветствует, ибо быть недовольным существующим порядком вещей значит быть в поисках разрешения проблем.

Жизнь в эмиграции заставляет Тэффи многое переосмыслить. Тематика произведений меняется. Эмигрантская жизнь, казавшаяся поначалу кратковременной, входит в свою колею и становится главным стержнем творчества писательницы. Лейтмотив эмигрантского творчества автора – потеря самих себя, обезличивание, смерть. О приятии или неприятии бытия, кажется, уже не приходится говорить, ведь создаваемые Тэффи картины жизни эмигрантов – панихида по своей жизни в России. Существование беженцев в эмиграции Тэффи сопоставляет с жизнью в “загробном мире”. О людях, разделивших с ней участь беженцев, она пишет так:

“Приезжают наши беженцы, измождённые, почерневшие от голода и страха, отъедаются, успокаиваются, осматриваются, как бы наладить новую жизнь, и вдруг гаснут.

Тускнеют глаза, опускаются вялые руки и вянет душа – душа, обращённая на восток.

Ни во что не верим, ничего не ждём, ничего не хотим. Умерли.

Боялись смерти большевистской – и умерли смертью здесь” (“Ностальгия”).

Тэффи столь необычным словосочетанием – “умерли смертью” — точно передаёт состояние беженцев на чужбине; писательница как бы возводит смерть в квадрат. Действительно, люди, покинувшие свою Родину, живя на чужбине, земле для них мёртвой, сами умерли, “увяли душой”. Если обратимся непосредственно к творчеству писательницы эмигрантского периода, увидим, что на самом деле новый мир эмигрантов – это мёртвый, загробный мир. В нём нет:

времени. Оно как бы остановилось, пришла пустота безвременья. Люди живут призрачными воспоминаниями о прошлой жизни, “думают только о том, что теперь там. Интересуются только тем, что приходит оттуда”. У них нет настоящего: “Нового ничего нет. Работать никто не может. Могут только вспоминать и подводить итоги”. Они не верят в будущее, в возвращение к “живой” жизни на родине: “Привыкла к “переделам” человеческая душа и верит, что у страдания есть предел <...> Что же это? Ведь этого же не может быть! – Может”, – разбивает иллюзии писательница в рассказе “Ностальгия”;
настоящей, родной природы. “В Париже, – пишет Тэффи, – нет природных сезонов... Есть какие-то странные: сезон тафты, сезон тюля, сезон бархата... По погоде тоже ничего заметить нельзя. В феврале бывают такие дни, которые июньским не уступят” (“Дачный сезон”); “Конечно, и здесь есть трава. И может быть, очень даже хорошая, но ведь это ихняя (трава), а не наша травка-муравка. И деревья у них, может быть, очень даже хорошие, да чужие, по-русски не понимают”. Тэффи пишет, что эмигранты не могут даже выразить своё горе, как это делали раньше: “У нас каждая баба знает – если горе большое и надо попричитать – иди в лес, обними берёзоньку <...> и качайся вместе с нею и голоси голосом, словами, слезами изойди вся вместе с нею, с белою, со своею, с русской берёзонькой!” Но как это сделать в Булонском лесу? (“Ностальгия”);
традиций, реалий прежнего быта. Так, старая нянька, вывезенная из Москвы, в беседе с француженкой-кухаркой, которая ни слова по-русски не понимает, спрашивает: “...отчего у вас... церкви есть, а благовесту не слышно” (“Ностальгия”). Об утраченных традициях повествуется в рассказе о снятии дачи на летний период: “...французы как-то беспечно к этому делу относятся. Просто надумают какое-нибудь место... пошлют открытку в намеченную гостиницу, получат ответ, набьют чемоданы и марш. Очень уж это всё на русский обычай легкомысленно. У нас не так” (“Дачный сезон”).

И люди в эмиграции уже не люди, а бывшие офицеры, бывшие губернаторские дочки, бывшие помещики и так далее; те, которые забыли своё настоящее, яркое, индивидуальное и стали, по определению Тэффи, “сырьём”. Тэффи сравнивает их с мёртвыми лягушками, которых оживляют, заставляют дергать лапками при помощи пропускания через них гальванического тока.

В автобиографическом рассказе “Ке фер?” (“Что делать?”) автор повествует о герое, русском генерале-беженце, который, выйдя на Плас де ла Конкорд, “посмотрел по сторонам, глянул на небо, на площадь, на дома, на пёструю говорливую толпу, почесал переносицу и сказал с чувством:

– Всё это, конечно, хорошо, господа! Очень даже всё хорошо. А вот... ке фер? Фер-то ке?”

Как же можно жить, “одеваться, покупать вещи, обедать и ходить в театры... когда каждый день приёмный аппарат радио отстукивает новые стоны и предсмертные крики близких”, когда “быт умер”? – вопрос, который, по мнению Тэффи, задаёт себе каждый эмигрант (“Сырьё”). В “Воспоминаниях” Тэффи пишет: “Как жить над бездною – совершенно ведь невозможно. Не сорвёшься сегодня – сорвёшься завтра. Ничего не разберёшь в хаосе, не наладишься, не устроишься. Небо не отделено от земли, земля не отделена от воды – ерунда, бестолочь и чёрная смерть”.

Но выжить в этом хаосе, не сорваться помогают людям сны (сны в творчестве Тэффи играют символическую роль), в которых они могут жить своей настоящей жизнью, ибо в снах они переносятся на Родину. Так, старая нянька “наговорится, напечалится, съёжится, будто меньше станет, и пойдёт в детскую, к ночным думкам, к старушечьим снам – всё о том же” (“Ностальгия”); да, “только ночью, когда усталость закрывает сознание и волю, Великая Печаль ведёт душу в её родную страну” (“Сырьё”). Кроме того, желание жить поддерживает целительный, животворящий смех. В автобиографическом рассказе “Валя” писательница признаётся: “Я кое-как смеялась, потому что очень хотела жить на белом свете”. В связи с этим вспоминается изречение великого мудреца Спинозы, которое Тэффи взяла в качестве эпиграфа к своему первому сборнику “Юмористические рассказы”: “Смех есть радость, а потому сам по себе благо”.