За тенью Гумилёва. Советская баллада и акмеизм

В статье Татьяны Бек “Акмеизм” (“Литература”, 1996, № 2) приводятся строки о “парадоксе гумилёвского наследства в советском контексте. Экзотический романтизм, приверженность “музе дальних странствий”, эстетизация боя, опасности, риска и театрально-мужественная поступь, трагически оплаченная судьбою первого акмеиста, были взяты напрокат более или менее одарёнными носителями внутренне выхолощенной тоталитарной романтики: от Н.Тихонова и В.Луговского до К.Симонова и А.Суркова (при этом образно-интонационная ориентация на долгие годы запрещённого предтечу тщательно скрывалась). По свидетельству Е.Рейна, эту тенденцию с горькой иронией не раз устно отмечала А.Ахматова”.

Действительно, жизнеспособность акмеизма как нельзя сильнее подчёркивает плеяда советских поэтов, называемых “романтиками”.

В школьной практике сейчас намечается тенденция изучения поэзии XX века как только поэзии “серебряного века”, и все поэты после 17-го года остаются за бортом школьной программы. Мы, как всегда, выплёскиваем с водой и ребёнка, и баллады, бывшие культовыми у отцов и дедов, остаются незнакомыми современному поколению. Мне же кажется интересным подход к изучению советских поэтов-романтиков через призму гумилёвского наследства.

Изучая поэзию Н.Гумилёва, подробно останавливаемся на таких стихотворениях, как “Старый конквистадор”, “Капитаны”, “Слово”, “Жираф”, “Мои читатели”, “Заблудившийся трамвай”, и вычленяем особую экзотику, яркость, праздничность восприятия мира, активность, действенность позиции героя, неприятие серости, обыденности существования. Затем можно обратиться к стихотворению Н.Тихонова “Баллада о гвоздях”. Сама баллада очень короткая, написана талантливо и учениками запоминается сразу даже без наличия текстов. Дар поэта – чувствовать атмосферу времени – сквозит во всём: баллада начинается как бы с “середины”, с высшей точки лирического переживания. В час боевой тревоги никто не станет подробно комментировать слова приказа или разбираться в собственных ощущениях, надо жить единым порывом, единым действием. На эту атмосферу тревоги, объединяющую людей, слившую воедино их переживания, и рассчитывает поэт, когда он дважды повторяет слово “спокойно” (“Спокойно трубку докурил до конца, // Спокойно улыбку стёр с лица”) и тем самым – по контрасту – создаёт ощущение смертельной опасности, риска, предельного напряжения сил. У баллады нет описательной “предыстории”, ритм её чеканен, но есть “история” действительная, стремительно развивающаяся, обрывающаяся концовкой, где сказано, как забито, с одного удара – “по самую шляпку”:

Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.

(Разговор об этой формуле – дело долгое и очень полемичное, сейчас у нас цель иная.)

Какие же параллели с гумилёвскими стихами отмечают учащиеся?

Строки “Когда волны ломают борта, // Я учу их, как не бояться, // Не бояться и делать, что надо” (“Мои читатели”) выражают настроение и тихоновской баллады, подчинение людей приказам капитана. В балладе Тихонова также присутствует гумилёвское противопоставление обыденности и романтики: безусловное подчинение приказам противопоставляется драматическому романтизму реакции одного из моряков:

“Не всё ли равно, – сказал он, – где?
Ещё спокойней лежать в воде”.

Большое количество ассоциаций вызывает у учащихся и стихотворение “Капитаны” Гумилёва:

Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель.
..................................................

Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд,
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат...

..................................................

Сам капитан, скользя над бездною,
За шляпу держится рукою.
Окровавленной, но железною
В штурвал вцепляется – другою.

Та же любовь к опасности, бесстрашие в тихоновских строках о “самом дерзком и молодом”:

А самый дерзкий и молодой
Смотрел на солнце над водой.
“Не всё равно, – сказал он, – где?
Ещё спокойней лежать в воде”.

Объединяет стихотворения “морская” тема странствия, образ капитана, “курст – ост”, отношение к бою, как к игре: “Зато будет знатный кегельбан”...

Так в стихах советских поэтов сбывается гумилёвское предсказание:

И умру я не в постели
При нотариусе и враче...

Поразительно, как похожи истории написания баллады “Заблудившийся трамвай” Гумилёвым (“Я сразу нашёл первую строфу, как будто получил её готовой, а не сочинил”) и “Гренады” Светловым: “В глубине двора я увидел вывеску: “Гостиница Гренада”... Подходя к дому, я начал напевать: “Гренада, Гренада...” Кто может так напевать? Не испанец же? Это было бы слишком примитивно. Тогда кто же? Когда я открыл дверь, я уже знал, кто так будет петь. Да, конечно же, мой родной украинский хлопец. Стихотворение было уже фактически готово, его оставалось только написать, что я и сделал”.

Романтика “Гренады” не зовёт в заоблачные выси, напротив – она накрепко сцеплена с земным. Герой стихотворения – юный мечтатель, но поэзия дальнего, необыкновенного для него не отвлечённое понятие. Случайно прочитанное в книге экзотическое название волости, в которой надо крестьянам “землю отдать”, раздразнило воображение героя (как Гумилёва манила Африка и само по себе звучание топонимов – Джедда, Джибути, Аддис-Абеба...).

Несправедливо судить поэта за его убеждения. Поэта судят за творчество. Или восхищаются им.

В своё время молодого Светлова похвалил Маяковский. Как раз за “Гренаду”. Светлов, по словам Виктора Шкловского, жутко смутился и сказал: “Там рифмы плохие”. Маяковский возразил в таком духе: стихотворение настолько хорошо, что на рифмы он просто не обратил внимания. Вероятно, стоит доверять художественному чутью Маяковского, а кроме того, известен и восторженный отзыв Марины Цветаевой, писавшей в одном из писем Борису Пастернаку: “Передай Светлову, что его “Гренада” – мой любимый – чуть не сказала: мой лучший стих за все эти годы”.

Читаешь строки и видишь: завораживают они и современных учеников-скептиков... Да, всё теперь становится ясным: и то, что “Отряд не заметил // Потери бойца” (ибо по революционной терминологии “единица – вздор, единица – ноль”), и что “не надо, ребята, о песне тужить...” Может быть, и написано стихотворение просто, и поэтика несложна, но есть в нём оригинальные, выразительные образы: ““Яблочко”-песню держали в зубах”, “песню иную... возил мой приятель с собою в седле...” Истинный драматизм скрывается в ёмких, щемящих душу строках: эскадрон играл песню “смычками страданий на скрипках времён”. В них схвачено главное – душа времени.

Поэт Лев Озеров вспоминает, что в середине пятидесятых годов Михаил Светлов сказал ему: “Хотелось мне давно исправить в “Гренаде” некоторые строки, например:

Лишь по небу тихо
Сползла погодя
На бархат заката
Слезинка дождя... –

Такую сентиментальность можно позволить себе в ранней молодости. По неопытности. Но уже исправлять поздно. Стихотворение живёт своей жизнью, независимо от автора, его воли и желаний. Вот как бывает...”

Баллада Светлова самобытна и свежа. Оригинально и её построение – песня в песне. Гармоническое единство поэтического содержания подкрепляется и ритмико-интонационным строем. С помощью аллитерации поэт создаёт нужный звукообраз – повторяется “л”, и как будто слышишь удары лошадиных копыт о землю:

Восход поднимался
И падал опять,
И лошадь устала
Степями скакать.

Мелодичен и рефрен “Гренада, Гренада, Гренада моя”, каждый раз наполняемый новым подтекстом и делающий балладу опаляемой ветром. У Светлова – степным ветром, у Гумилёва в “Капитанах” – морским. В гумилёвских “Капитанах” искрится юношеская киплинговская романтика:

Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвёт пистолет,
Так что сыплется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет...

Если Ахматова иронично замечала, что у Гумилёва “вкуса не было”, значит ли это, что стихи должны быть только классически строгими? Но молодость всегда любит яркое – и светловские “бархат заката” и “слезинка дождя” вторят гумилёвским “розоватым брабантским манжетам”. А.Павловский заметил, что Гумилёв “мог привлечь откровенно молодым обещанием будущей системы... в его стихах угадывались мускулистость, чёткость и твёрдость изображения”. Тем же привлекателен и образ светловского паренька, героический, стремительный, победный – и скорбный (гибель бойца!), передающий своеобразие светловской поэзии и характер эпохи. Задета струна. В поэзии это главное.

М.Дудин в стихотворении “Памяти Николая Степановича Гумилёва” сказал:

И в миг расстрела он глядел в упор
В глаз вечности винтовочного дула.
И смерть его, заканчивая спор
С Поэзией, в полёте не свернула.

Дорога проложена Гумилёвым. Но свой прекрасный след на ней оставили и Тихонов, и Светлов, и Луговской.

Две дороги степные, только ветер в упор.
Всё гитары с трубою не кончается спор.
Две дороги степные, две тропы – две судьбы.
И нельзя без гитары, и нельзя без трубы.
(Ю.Левитанский)

А как не познакомить учеников с “Бригантиной” Павла Когана? Написанное в 1937 году и ставшее культовым в шестидесятые, стихотворение несёт в себе явные отголоски гумилёвских “Капитанов”, но также несёт всю силу и всю уязвимость поколения тридцатых:

Пьём за яростных, за непохожих,
За презревших грoшевой уют.
Вьётся по ветру весёлый Роджер,
Люди Флинта песенку поют.

Да, дорого поплатится это поколение за брезгливое отношение к обыкновенной жизни... Павел Коган знал это, когда написал:

Я понимаю всё. И я не спорю.
Высокий век идёт железным трактом.
Я говорю: “Да здравствует история!” –
И головою падаю под трактор.

И всё же он остался поэтом “Грозы” и “Бригантины”. Г.Ленский вспоминал: “Я сразу оказался под обаянием этого человека. Безудержный фантазёр и мечтатель – вот каким он мне представился. Его облик поразил меня какой-то стремительной мужественностью, резкой решительностью. Он распевал песенку: “Не надо песси-, песси-мизм, не надо песси-, песси-мизм, а надо о- и оптимизм”. Он был оптимистом. Но более всего он был поэтом и романтиком, видящим жизнь возвышенно и взволнованно, в ярком свете любви к жизни и решимости к действиям... Не помню, кому из нас пришло на ум сочинить песню, но мы сразу принялись за дело. Павел присел за стол и через несколько минут показал мне первое четверостишие:

Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза...
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса...

Кажется, не прошло и двух часов, как “Бригантина” была готова к “спуску на воду”. Года два “Бригантина” не выходила за пределы узкого круга друзей, но уже в армии до меня доходили слухи, что нашу песню поют и незнакомые люди. Началась война, и вскоре связь с Павлом прервалась. О его гибели в разведке под Новороссийском я узнал только в 1943 году.

А песня уже жила отдельно от нас...”

Гумилёвские интонации и образы, воспринятые Павлом Коганом, живут в этой песне. Поэту удалось нарисовать в стихах прекрасный крылатый образ: бригантина, поднимающая паруса, и люди на ней – “яростные и непохожие”. Романтика ведь всегда “непохожа” – антипод обыденности, привычности, и она всегда “яростна” – вечный враг рутины и самодовольства.

Когда-то родители современных учеников читали “Алый парус” в “Комсомольской правде” и его рубрику “Шестнадцать”, посвящённую становлению характера, поискам своего, единственного пути “взрослой” жизни. Вероятно, необходимо теперь знакомить их детей уже в их “шестнадцать” с лучшими образцами советской романтической поэзии, незаслуженно забываемой нами.

Предлагаю сопоставить стихи Э.Багрицкого (“Стихи о соловье и поэте”), Б.Корнилова (“Песня о встречном”), В.Луговского (“Курсантская венгерка”, “Песня о ветре”) с уже изученными стихотворениями поэтов, не принявших революцию. Что появилось нового в стихах первых (в содержании, темах, художественных средствах, создаваемых словом поэтических образах, в ритмах и лексике)? Чем, по вашему мнению, объясняется их исторический оптимизм? Был ли он оправдан объективным ходом исторических событий? Проследим, как используются творческие находки Маяковского в стихах Н.Асеева (“Синие гусары”), В.Луговского (“Та, которую я знал”).

Для анализа “Баллады о синем пакете” Н.Тихонова приходится опираться и на знания баллад Жуковского, Пушкина, Лермонтова. В стихотворении есть всё, что полагается балладе: таинственность, недосказанность, ибо мы так и не узнали, что за известие в пакете, кто конкретно везёт пакет, почему его нужно срочно доставить. Человек стоит перед лицом грозных событий, на пути героя возникают препятствия, но герой достигает цели, а пакет оказывается ненужным. Оттенок горечи остаётся у нас при чтении. И как часто жизнь приносит разочарования...

События напряжены до предела. Стиль баллады условно принято называть “телеграфным”, короткие односложные слова под ударением: лог – лёг, пост – прост. Стих с мужскими рифмами резок и упруг. Тихонов передаёт движение рядом назывных предложений: “Капуста, подсолнечник, шпалы, пост...” Очень скуп пейзаж, сдержанны чувства героя, зато они рисуются через динамику глаголов: добежал, почернел, лёг, конь ударил, закусил мундштук. Задействована метонимия (“Четыре копыта и пара рук”), ярко использована звукопись: ““Хорошо”, – прошумел ему паровоз”, “Повёз, раскачиваясь на весу, // Колесо к колесу, колесо к колесу”.

Поэтому баллада и читается на одном дыхании как произведение истинной поэзии.

Это поэтическое поколение чеканно сказало о себе крылатыми и пророческими словами Николая Майорова:

Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли не долюбив,
Не докурив последней папиросы.

Как их предтеча – Гумилёв.