НОВОЕ В ШКОЛЬНЫХ ПРОГРАММАХ

Русская литература ХХ века после воссоединения: обретения и проблемы

Варвара Павловна Чеканова,
г. Омск

Дорогая редакция!

Уже несколько лет я читаю “Литературу”, пользуюсь её материалами при подготовке к урокам. Газета стала моим добрым помощником в работе, и обратиться к вам я решила за помощью.

В сборнике программно-методических материалов “Литература. 5–11-й классы” (3-е изд., перераб.; М.: Дрофа, 2000) опубликована программа под научной редакцией Т.Ф. Курдюмовой, по которой работаю я и многие мои коллеги. В целом программа неплохая, она учитывает изменения в нашем обществе и в гуманитарном образовании, происшедшие в 1990-е годы. Программа постоянно совершенствуется. Однако в названном издании я обнаружила пункты, которые и стали причиной этого письма. В разделе “Литература русского зарубежья” (с. 130) сказано дословно следующее:

“Вторая волна русской литературной эмиграции: И.Бродский, А.И. Солженицын.

Третья волна литературной эмиграции: Г.Владимов, С.Довлатов, А.Гладилин, Ю.Мамлеев, В.Аксёнов, И.Ратушинская, С.Соколов, Ф.Горенштейн и др.”

Непонятно, каким образом ко “второй волне” (писатели, оказавшиеся за пределами СССР по причинам, связанным со Второй мировой войной) причислили русских Нобелевских лауреатов (да ещё в таком порядке) Бродского и Солженицына, классических “третьеволновиков”. Опечатка? Не похоже.

Непонятно, почему программа даже не упоминает таких известнейших мастеров, как поэт Наум Коржавин, прозаик и издатель Вл. Максимов, литературовед и писатель А.Синявский...

Эти “тёмные”, непрояснённые места заставляют задуматься о месте литературы русского зарубежья в программе. Все помнят, с какой радостью и жадностью читались нами лет десять–пятнадцать назад произведения русских писателей, вернувшиеся с приютившей их авторов чужбины. Но вот прошло время, кажется, справедливость восторжествовала, а проблемы остались. Прекрасно понимая, какие сокровища мы вновь обрели, многие, и я в их числе, оказались в растерянности: как этими сокровищами распорядиться, как приобщить к ним наших школьников? Ведь если о классике и даже о литературе советского периода существует немало работ, полезных учителю и прямо для него предназначенных, то об эмигрантской литературе – в лучшем случае путаные строки в программе...

Вы правильно делаете, печатая материалы по этому разделу истории русской литературы. Но хотелось бы прочитать на ваших страницах и о месте литературы русского зарубежья в школьной программе.

Заочный «круглый стол»

Письмо Варвары Павловны и лежит в основе осуществлённого нами намерения — собрать за нашим заочным “круглым столом” специалистов и попросить их высказать своё мнение о том, в каком, с их точки зрения, состоянии находится изучение русской литературной эмиграции, удовлетворяют ли их формы и методы преподавания русской эмигрантской литературы в школе, а также в педагогических институтах и других учебных заведениях, готовящих учителей-словесников. (Пусть читателей не удивляет, что мы обратились и к специалистам из Германии: эта страна дала приют многим русским эмигрантам разного периода. Кроме того, авторитет немецких специалистов по литературе русского зарубежья всемирно признан. И — что для нас очень важно — именно в Германии живёт большая часть наших зарубежных подписчиков.)

Вольфганг КАЗАК,
доктор, профессор Кёльнского университета

Сегодняшняя задача российских филологов, в том числе и школьных преподавателей литературы, заключается не только в возвращении эмигрантской литературы, но и в том, чтобы увидеть русскую литературу как единое целое. Основой литературы является язык. Лишь затем следует всё остальное — эстетическая и этическая оценка, политическая позиция писателя, место появления произведения на свет, жанр, мотивы и так далее.

Ваша читательница из Омска права: нужно отчётливо представлять себе, к какой “волне” эмиграции принадлежит писатель. Это важно учитывать при исследовании и преподавании истории русской литературы ХХ века.

Первая волна эмиграции возникла вскоре после того, как власть захватили большевики, она пошла частично через Прибалтику и Финляндию, реже через Польшу, в значительной мере — через Крым. Эта волна включает в себя большую часть широко известных в начале XX века писателей: Бальмонт, Бунин, Зинаида Гиппиус, Зайцев, Куприн, Мережковский, Ремизов, Ходасевич, Цветаева, Иван Шмелёв, поначалу — Горький и Алексей Толстой… За первые десять лет жизни в эмиграции — в Берлине, Париже, Праге, на Дальнем Востоке — стали писателями некоторые из тех, кто был моложе; их считают “вторым поколением” первой волны. Среди них — Набоков, Газданов, Поплавский, Варшавский…. С середины 20-х годов эмиграция практически прекратилась. Наиболее известным исключением является Замятин.

Произведения этих авторов неоднократно переиздавались, причём немногочисленные публикации, в первую очередь — Бунина, стали появляться ещё во времена “оттепели”.

Отрадными были переиздания произведений “второго поколения” первой волны. Первое место здесь занимает Набоков, за ним следуют серьёзные поэты Поплавский, Смоленский и — благодаря первопубликациям на Западе, осуществлённым американским профессором Динешем (Dienes), — Газданов.

Второй эмиграцией называют тех, кто использовал возможность бежать на Запад во время Второй мировой войны — прежде всего в Германию, а затем, в начале 50-х годов, большей частью эмигрировал в США. В отличие от первой волны, они не знали Запада. Хотя многие из них прошли советские лагеря и лишь некоторые поддержали борьбу Германии с Советским Союзом (в надежде на освобождение России от большевизма), сами обстоятельства эмиграции в значительной мере отразились на судьбе этих писателей в сегодняшней России: приобщение второй волны к русской литературе идёт медленнее, чем первой и третьей. Хотя литераторов этой волны отличает современный образ мысли, а русская литература обязана им обретением изданий первоклассных авторов, в том числе Ахматовой, Мандельштама, Гумилёва, Клюева, такие книги стали перепечатываться вскоре после 1985 года. Наиболее известны стихи О.Анстей, И.Ильинского, И.Елагина, Д.Кленовского, Н.Моршена, Н.Нарокова, В.Синкевич.

Трудно определить, куда отнести тех писателей, которые в это время переселились из Прибалтики на Запад. Иногда этот исход называют “полторы эмиграции”. К числу таких авторов принадлежат серьёзные поэты: Иваск, Нарциссов, Чиннов.

К третьей эмиграции причисляют тех, кто в 70-е годы получил разрешение на выезд из СССР. Для них это был выбор между лагерем и унизительной высылкой. Наиболее известным из “третьих эмигрантов” является Солженицын; в настоящее время имена таких писателей, как Аксёнов, Бродский, Хазанов, Виктор Некрасов, Максимов, Саша Соколов, Владимов, Войнович, снова становятся хорошо знакомыми в России. Изданы собрания сочинений значительной части из них. К примеру, только что появился трёхтомник Ирины Ратушинской, вернувшейся в Россию из Лондона в июне 1999 года.

Между тем приблизительно с 1991 года началась и четвёртая волна эмиграции — без политических затруднений. К ней можно причислить Айтматова, живущего на Западе в качестве посла Киргизии, а также Рыбакова, умершего в Нью-Йорке. В неё вошло особенно много писателей, которые, по моему мнению, вряд ли оставят след в русской литературе. Они не эмигранты в привычном смысле этого слова.

Я сожалею, что до сих пор кроме моего “Лексикона русской литературы ХХ века” в России нет другого справочника, который содержал бы сведения об эмигрантах всех волн. Мне говорили, что “Лексикон…” выполняет задачу, особенно важную для российских школ, вузовских филологов и литературоведов: он объединяет писателей, которые в советское время могли публиковаться на Родине — как политических приспособленцев, так и правдоискателей, — с теми, кого угнетали и замалчивали, то есть с эмигрантами, с “самиздатскими” и “тамиздатскими” авторами, жившими в Советском Союзе. (В своё время мы давали рецензию на “Лексикон…” профессора Казака. См.: “Литература”. 1997. № 10. — Ред.) Это, разумеется, не отменяет сделанного после 1985 года в России для возвращения эмигрантов, однако доныне остаются значительные писатели, на которых пока не обратили внимания. Например, в словаре под редакцией П.А. Николаева “Русские писатели ХХ века” (2000) русская литература рассматривается как единое целое, но там нет многих эмигрантов.

Подобной проблемой занимаются некоторые авторитетные исследователи. В Институте мировой литературы РАН создан собственный Сектор литературы русского зарубежья, что неплохо до времени полного объединения русской литературы. Оба издания “Литературы русского зарубежья. 1920–1940” (1993, 1999), выпущенные Олегом Михайловым, очень хороши, но таких изданий нужно больше. Статьи в них посвящены девятнадцати эмигрантам. Важным для дальнейшей работы является двухтомное академическое издание “Культурное наследие российской эмиграции 1917–1940” (1994), однако и оно ограничивается первой эмиграцией. В 1995 году появилась книга Михайлова, где он представляет ещё менее известных писателей: мать Марию, Владимира Смоленского, Михаила Каратаева и Петра Краснова. В своей монографии “Литература русского зарубежья” Михайлов всё же не полностью пропускает вторую волну. Он пишет в конце — что вполне оправданно — о Кленовском, Моршене, Ширяеве, Елагине и наиболее важном эмигрантском журнале — “Новом журнале”. Но ни один из этих писателей, по моим сведениям, сколько-нибудь полно не был издан в России.

Борисом Ланиным выпущена книга о четырнадцати прозаиках третьей волны, каждое эссе снабжено библиографией. Назову также, несмотря на множество её недочётов, книгу В.В. Агеносова “Литература русского зарубежья” (1998). Она посвящена прежде всего первой волне. Из второй автор выбрал четырёх писателей, а третьей отвёл лишь краткую обзорную главу. Но изданием стихотворений Л.Алексеевой, О.Анстей и В.Синкевич (1998) Агеносов внёс значительный вклад в восстановление единства русской литературы.

Выдающейся заслугой А.Н. Николюкина является подготовка фундаментальной “Литературной энциклопедии русского зарубежья (1918–1940)”. Первый том (1997) он посвящает писателям, второй том (2000) снабжён подзаголовком “Периодика и литературные центры”, но даёт ещё больше информации — к примеру, статью о “Парижской ноте”, особенном направлении в эмигрантской литературе.

Между тем лишь немногие центры эмиграции основательно изучены: С.Г. Исаков из Тарту написал книгу “Русские в Эстонии. 1918–1940”, опубликовал предварительные списки имён для соответствующего словаря и издал том “Русское национальное меньшинство в Эстонской республике (1918–1940)” (2000). О.А. Казнина исследовала русскую эмиграцию в Англии в ХХ веке (“Русские в Англии”, 1997). Важным центром — берлинской эмиграцией — занимались немецкие учёные. В данном случае русская книга об этом центре была бы так же важна, как и работа о пражской и дальневосточной эмиграции. Но издания Николюкина уже содержат немало важных данных.

Выдающиеся исследования эмиграции проводились и в США. В первую очередь назову Джона Глэда (Glad), в 1991 году опубликовавшего в Москве свои “Беседы в изгнании”. В период с 1978 по 1988 год Глэд собрал двадцать шесть интервью с такими видными писателями, как Роман Гуль из первой эмиграции, Борис Филиппов из второй, Борис Хазанов, Виктор Некрасов и Наум Коржавин из третьей. Ключевая работа Глэда “Россия за границей” (“Russia abroad”, 1999) должна быть переведена на русский язык.

Три русских эмигранта из США сделали многое для исследования русской литературной эмиграции и её возвращения в Россию. Глеб Струве составил первый исторический труд “Русская литература в изгнании” (1956). Книга, дополненная “Кратким библиографическим словарём”, была переиздана в 1996 году в Москве. Поэтессе Валентине Синкевич из Филадельфии принадлежит огромная заслуга издания в течение последних двадцати пяти лет ежегодной антологии “Встречи” — лирики эмигрантов. В 1992 году она составила принципиально важную антологию “Берега. Стихи поэтов второй эмиграции”. Эту книгу давным-давно следовало переиздать в России. Вадим Крейд из Айовы, поэт и главный редактор “Нового журнала”, подготовил книгу “Дальние берега” (Москва, 1994) с “портретами” двадцати двух эмигрантов первой волны, содержащую их произведения, биографические и библиографические материалы. В 1995 году Крейд осуществил в Москве публикацию обширной антологии “Вернуться в Россию — стихами… 200 поэтов эмиграции”. За этим последовал “Словарь поэтов русского зарубежья” (Санкт-Петербург, 1999). Там Крейд уравновешенно представляет три волны эмиграции: он работал над первой, В.Синкевич — над второй, а Д.Бобышев — над третьей. Все эти издания содержат краткие библиографические приложения и являются хорошим фундаментом для воссоединения эмиграции к русской литературой, фундаментом, на котором остаётся только возвести здание.

И наконец, следует упомянуть заслуги газеты “Литература”. Она с самого начала представляет русскую литературу как единое целое. Каждый год появляются как небольшие, так и крупные статьи о наиболее значительных писателях эмиграции; одни обобщают важные данные для школьных программ, другие представляют собой новые серьёзные исследования. На её страницах я часто находил материалы, пригодившиеся мне в работе.

Вот коротко о проделанной работе и о том, как ещё много значительных русских писателей, возвращение которых российскому читателю необходимо для полноценного представления о развитии русской литературы в ХХ веке. Это общекультурная проблема — а значит, и образовательная, школьная тоже.

Олег Николаевич МИХАЙЛОВ,
д-р филол. наук, заведующий Сектором литературы
русского зарубежья ИМЛИ им. М.Горького РАН,
один из авторов учебного пособия по русской литературе ХХ века
для 11-го класса (“Просвещение”)

Дело в том, что нет литературы эмигрантской или не эмигрантской. Есть просто литература. Вот Фёдор Сологуб — кто он? Доживал и умер в советской России, написал здесь в 1920-е годы стихи во славу царя. Кстати, очень хорошие. Нет таких двух литератур. Разрушаем эту стену. Пора.

Но почва здесь, здесь культура. А та русская культура, в эмиграции, к сожалению, гидропонна. Раскол. Они уехали, у них нет почвы. Почва осталась здесь. И здесь вырастают иногда чудовищные, но и прекрасные писатели, и тот же Мандельштам, кстати, почувствовал этот новый мир, он понял, что изменилось всё. Я считаю, что Мандельштам, несоветский, конечно, поэт, отразил эпоху советской цивилизации. Наша здоровая, настоящая русская литература, при всех её безобразных большевистских присосках, существовала и в советской цивилизации.

Был гигант Шолохов, который выше всех писателей ХХ века в России, который объял необъятное. “Тихий Дон”! А вот шумного Дона у милого моему сердцу писателя Краснова Петра Николаевича сил не нашлось написать. Его книги были не такими гигантскими. Мы правильно отдаём сейчас литературе русской эмиграции огромную часть своего внимания, но и Бунин, и Шмелёв, и Зайцев, и другие — это уже не метрополия, а колония. Бунин необыкновенно поднял своё мастерство — но в ущерб тому, что он потерял в качестве земли, в качестве крестьянина, в качестве человека, в качестве России. “Тёмные аллеи” — гениальная вещь! Единственная вещь в русской литературе, которая говорит только о любви. Но и отражает утрату того главного, что всегда составляло закон русской литературы.

И будем помнить ещё о том, сколько второстепенных, третьестепенных, четырёхстепенных писателей русского зарубежья там существовало. По таланту несопоставимых с теми, что были здесь.

Никаких сомнений: эту литературу нужно вернуть, её нужно преподавать в школах, но отрезав вторую и третью волны. Помнить, что мы литературу русского зарубежья слишком вернули. Ведь даже Иван Елагин, прекрасный поэт второй волны, всё же несопоставим, например, с Михаилом Исаковским, автором “Враги сожгли родную хату...”. И даже Дмитрий Кленовский. Поэт? Да, поэт. Но какой-то засушенный.

Бунин, Шмелёв, обязательно Куприн, Зайцев, Тэффи. “Лолиту” Набокова изучать, конечно, не обязательно, это не для школ. Может быть, “Машенька”. Ведь Набоков повторяется. Он был закован в тематику. Обладая непревзойдённым по яркости языком, продвигая его всё дальше и дальше, он всё время оставался в проблеме “одиночка и герой”. В любом его романе вы увидите это, и даже в “Лолите”. Пусть и в фантасмагорическом понимании, Мережковский глубок своими эссе, но это не художник. Первая трилогия, ещё два романа — и всё!

Этого пока хватит.

Франк ГЁБЛЕР,
доктор, профессор, директор Института
славистики Университета в Майнце

Каждому, кто занимается изучением литературы русской эмиграции, политические преобразования и их влияние на культурную жизнь России, начавшиеся в 1985 году, дали очень много. Хотя западные слависты имели доступ ко многим текстам русских эмигрантов, критические издания были редки и страдали недостатками оттого, что доступ к русским архивам для учёных был закрыт. К тому же научные исследования долгое время были ориентированы на концепцию советской литературы и обращались с литературой эмиграции — если не учитывать заслуги отдельных исследователей — как с пасынком. Вольфганг Казак принадлежит к числу первых, кто последовательно рассмотрел и представил русскую литературу ХХ века как единое целое. В середине 1980-х годов он посоветовал и мне посвятить свою докторскую работу Владиславу Ходасевичу. Тогда произведения поэта в СССР находились под запретом. Ныне в России, помимо множества переизданных произведений, вышло большое собрание сочинений Ходасевича. И хотя мы знаем, что реализовывать подобные проекты с каждым днём всё труднее, так как тираж классической литературы падает и публикации становятся слишком дорогими для издательств, всё же сегодняшняя ситуация мне представляется более благоприятной, чем во времена Советского Союза, так как идеологический контроль практически отпал.

Известно, что именно идеологический контроль в огромной степени сказывался на преподавании литературы в школе, влияя в особенности на выбор обязательных произведений и, конечно же, на их интерпретацию. Школьное преподавание литературы в конечном счёте не может обойтись без канона. Это не иначе и у нас, в Германии. Разумеется, канон подвержен историческим изменениям, которые, на мой взгляд, всегда немного отстают от общественных преобразований. Это далеко не всегда является недостатком, поскольку художественная значимость произведений современной литературы, высоко ценимых сегодня, через несколько лет может оказаться весьма относительной. Создание канона в любом случае крайне щекотливое дело, и мне кажется, что давать конкретные рекомендации в этом вопросе русским специалистам не является задачей зарубежных славистов. Поэтому мне бы хотелось по этому поводу высказать только некоторые положения общего плана.

Идеологическое сопротивление, которое оказывала советская общественность интеграции эмигрантов в русскую литературу, что продолжается отчасти до сих пор, я бы прежде всего рассматривал как стимул к тому, чтобы художественные достоинства сделать первостепенными критериями в создании литературного канона. В литературоведении и в редакторском деле заметна потребность наверстать упущенное; преобладание прежде запрещённой литературы научно обоснованно. В этом нет ничего предосудительного, напротив, это явление необходимое и обнадёживающее.

Что касается преподавания в школе, то для начала нужно определить, в чём его основная задача: давать краткий обзор истории литературы, представление о биографических, исторических и общественных взаимодействиях или обучать критическому подходу к тексту и методам литературного анализа. В сущности, всё это должно быть в должной мере. Но, очевидно, российская политика образования основное внимание уделяет преподаванию истории литературы (то, что у нас в Германии является скорее второстепенным аспектом обучения). И здесь было бы важно рассматривать новообретённых эмигрантов не как особые случаи, а как составную часть русской литературы. Когда-нибудь будет столь же маловажно, создали Набоков, Бродский свои произведения за границами России или нет, как и в случае с Гоголем или Тургеневым.

Я думаю, что исторические сведения о волнах русской литературной эмиграции в ХХ веке должны входить в состав школьной программы, так же как и определённые знания о так называемом социалистическом реализме. Так что претензии омской читательницы, побудившей вас провести этот “круглый стол”, вполне обоснованны.

Один из аспектов, до сих пор не исследованный систематически и представляющий, на мой взгляд, особый интерес, затрагивает вопрос о поэтике писателей-эмигрантов. Исходным тезисом может послужить то, что изгнанничество для эмигрантов явилось не только мотивом творчества, но и повлияло тем или иным образом (и конечно, в совершенно различной степени) на их поэтический метод. Вот тот комплекс проблем, который я хотел бы исследовать в ближайшие годы в сотрудничестве с русскими и иностранными специалистами в рамках научного проекта, посвящённого литературе русской эмиграции XX века.

Подобный проект (на базе нашего института) предполагает опять-таки виRдение эмиграции как особого явления. Но я хотел бы повторить, что такой подход в пределах научного обсуждения я нахожу вполне обоснованным.

Одна из целей этого проекта должна заключаться в определении роли русских эмигрантов в развитии западной славистики. Без их вклада возможности исследования русской литературы были бы куда беднее.

Александр Николаевич НТКОЛЮКИН,
д-р филол. наук, академик РАЕН, главный научный
сотрудник ИНИОН РАН, главный редактор
и составитель серии “Литературная энциклопедия
русского зарубежья. 1918–1940”

Недавно я узнал, что в расписании занятий по литературе для школ и колледжей из 136 часов, отведённых на литературу ХХ века, литературе русского зарубежья выделен один час. Один! Что это — ошибка? Недомыслие? Затем я посмотрел основные программы по литературе, по которым сегодня занимаются в школах России. Общее впечатление: люди старались, сделали много хорошего. Но всё же результаты хорошо бы обсудить с авторами программ, понять причины появления того или иного писателя, произведения в программе. Сделанное вызывает много вопросов и сомнений.

Почему почти нет послеоктябрьского Бунина? Хотя, в отличие от О.Михайлова, я считаю, что самые сильные вещи Бунин создал именно в эмиграции. Между прочим, как и Мережковский. Правда, это философские романы, он написал пять трилогий, может быть, они не очень для школьников подходят, они скорее для студенчества. Обязательно следует дать представление о Мережковском не только как о писателе, но и как о литературном критике (здесь у него дооктябрьский период более интересен).

Важно, чтобы школьники знали: наибольший расцвет у многих писателей пришёлся на годы эмиграции. Назову также Ивана Шмелёва, Бориса Зайцева. Как у нас раньше считалось? Попал в эмиграцию — и стал выдыхаться. Надо отказаться от этого.

Далее: очень важен вопрос целостности русской литературы. В программе Т.Ф. Курдюмовой есть строка: “Осмысление истории русской литературы как единого процесса”. Во-первых, что значит — “единого”? Просто сказать “единого” — это, по-моему, неточно. Единое предполагает тождество. Едины Демьян Бедный и Маяковский. А сказать, что едины Маяковский и Гиппиус, невозможно. А целостная русская литература — да, она целостная. Конечно, когда советская литература, советская критика во главе с Горьким всячески поносила эмигрантскую литературу, критиковала справедливо и несправедливо, говорить в 20–30-е годы о единстве было, может быть, и сложно, и неправильно. Было два литературных процесса в целостной литературе. Такое в истории возникало, например во французской литературе времён революции (правда, там были короткие периоды, у нас период — длинный). Но с ходом времени оказалось, что хотя было два литературных процесса, литература оставалась целостной, целостной в своём национальном звучании — общего национального языка, общего наследия культуры, общего художественного понимания литературы и искусства. Но это стало понятно только со временем. Первыми об этом, кстати, заявили зарубежные критики уже после войны, в 60–70-е годы, Владимир Вейдле писал о целостности русской литературы. У нас об этом заговорили только в 90-е годы.

Это очень важный момент, потому что всю эту россыпь писателей — и советских, и зарубежных, — конечно, школьнику усвоить трудно, но то, что он мог бы и должен был бы усвоить, — это понятие об этих двух процессах и их целостности, о том, что такое эта целостность.

Когда об этом говорю, всегда вспоминаю такой пример. Есть два вида целостности. Есть целостность золота, когда каждый грамм, каждый кусочек является золотом, и есть, например, целостность лица — когда отдельно и лоб, и каждый глаз, и щёки не являются ещё лицом, и только в целостности всё становится лицом. Так вот: по отдельности ни советская, ни русская зарубежная литература ещё не представляют русскую литературу ХХ века. Это лишь её части, которые, как в лице, лишь вместе могут выступать как целостные.

Конечно, школьнику надо дать понять, что это не механическая целостность, нельзя соединить антибольшевистские стихи Зинаиды Гиппиус и прославляющие октябрьский переворот стихи Маяковского. Это просто поносящие друг друга стихи. Целостность в другом — в лица необщем выраженье, в целостности внутренней культуры. И вот на таких примерах хорошо бы строить программу.

Меня, конечно, поражает обилие имён в программах. Я не представляю, как школьник 10–11-х классов всё это уяснит. И даже учитель. Надо быть специалистом, чтобы всех их знать, всех помнить, как они соотносятся… Набоков и Газданов принадлежат к молодому поколению первой волны, Куприн и Шмелёв продолжали прежнюю традицию литературы, и так далее… Это уже детали для филологического факультета. Понятно стремление полнее представить, но ведь чем полнее представляешь, тем больше утрачиваешь специфику. Каждый художник — индивидуальность, и эта попытка охватить всё, вплоть до второго и третьего ряда, она, конечно, очень опасна. Получается: что Бунин, что Алданов. А всё-таки Алданов — это добротное чтиво. Не то что Шмелёв, Бунин, даже Зайцев. И тему исторического прошлого правильнее было бы рассматривать, опираясь на произведения не только Алданова, но и Мережковского, и Бориса Зайцева.

Я бы стремился выделить центральное из русского зарубежья. Бунин, Шмелёв, Мережковский, Набоков, Газданов — на этих именах надо строить учителю преподавание.

Хотя вызывает возражение, что “Русскую литературу за рубежом. 1917–1941 годы” в программе Т.Ф. Курдюмовой предлагают подробно представить одним Набоковым. Набоков нужен в школьной программе, это крупный писатель, но когда он один стоит, это вызывает странные ощущения. В это время в русской литературе были выдающиеся писатели, повторяю, — и Бунин, и Зайцев, и Шмелёв, и Мережковский, и Алданов. (Бунин ограничен в этой программе произведениями, написанными до 1917 года.)

Надо ученику дать прочитать, например, “Лето Господне”, а затем, скажем через две недели, провести урок и обсудить книгу. Вот тогда ученик запомнит. А вот если им сегодня читают лекцию о Шмелёве, завтра о Набокове, а послезавтра о Мережковском, у них будет в голове каша. Чем больше мы им даём, тем меньше в результате они постигают и знают. Надо давать задание: прочитать. Пусть одну вещь. Например, у Набокова — если не “Лолиту”, то какой-нибудь рассказ. Впрочем, и “Лолиту” можно прочитать и обсудить. Если в программе есть “Тёмные аллеи”, где более откровенные рассказы, почему не быть “Лолите”? Нет в программе “Ады” Набокова, хотя я считаю, что это один из лучших его романов. Его полезно учителям прочитать, во всяком случае.

Вот, к слову, ещё одна важнейшая проблема: круг чтения учителя-словесника. Что ему ещё читать, кроме методических разработок? Какую художественную литературу? Какие литературоведческие работы — эмигрантов в том числе?

Есть ещё что обсудить на ваших “круглых столах”.

Олег Анатольевич КОРОСТЕЛЁВ,
канд. филол. наук, главный редактор
альманаха “Диаспора” и интернетовского
сайта “Каталог”, посвящённого литературе
русского зарубежья

Настоящее понимание литературного процесса и литературной иерархии любого периода созревает очень постепенно, обычно на протяжении двух поколений. Иерархия 1920-х годов как раз сейчас начинает складываться, так что никакого особенного опоздания здесь нет.

Процесс осознания и изучения идёт обычно сверху, начинается всё с академических трудов, затем их положения переходят в программы университетов, пединститутов, в учебники, и спустя несколько десятилетий проблема решается сама собой.

Можно, конечно, не ждать так долго, а просто взять да и издать указ, по нашему обыкновению. Тогда уже не через два поколения, а через две недели в начальной школе вместо рассказов о том, как Ленин обманывал царских жандармов, будут с тем же успехом изучать рассказы о том, как Бердяев и Савинков обманывали советских чекистов. К художественной литературе и то, и другое имеет примерно одинаковое отношение.

Названная иерархия складывается у всего общества и, сложившись, уже ни у кого не вызывает сомнения. Верный признак того, что по ХХ веку её нет, — всеобщее непонимание, что именно надо проходить в школе: Мережковского или Леонова, Поплавского или Заболоцкого. А поскольку школа не самый удачный полигон для экспериментов, то лучше их и не производить.

В основной школьный курс должны входить вещи устоявшиеся, не вызывающие особых сомнений. Кому надо, узнает всё, что захочет, из дополнительных занятий и внеклассного чтения. А кому не надо — проживёт и так. Эмигрантскую литературу трудно отнести к числу общеобязательных и всем необходимых для жизни предметов. Кроме того, это литература преимущественно для взрослых, многое для школьника здесь попросту сложно и неинтересно.

Беда не в том, что школа не готова воспринять всё это. Беда в том, что к этому не готовы общество и — во многом — академические круги.

Ведь прежде чем вводить что-то в школьную программу, надо основательно уяснить себе, что именно ты вводишь. Эмигрантскую литературу. Но о всестороннем изучении эмигрантской литературы и — шире — обобщающих исследованиях литературы ХХ века пока что и речи быть не может. Не создано условий, не сложилась необходимая база. И речь не о материальной стороне, хотя в конце концов всё в неё и упирается. Для того чтобы написать полноценное литературоведческое исследование хотя бы об одном конкретном авторе, необходимо иметь, помимо фантазии:

1. библиографию его работ;
2. собрание его текстов, желательно полное и текстологически выверенное;
3. его биографию, включающую взаимоотношения с собратьями, критиками, властями и современниками, литературные влияния и так далее — практически историю литературы того периода, в которую вписан исследуемый автор.

Чтобы эти три минимальных и совершенно необходимых требования выполнить, нужны справочники, хроника, собрания сочинений современных автору писателей и критиков, а также комплекты периодики и архивы. Иначе в процессе написания придётся делать всю вспомогательную работу самому, беспрестанно изобретать велосипеды и выдавать историю под видом биографии или статью, всё значение которой сводится к библиографии.

А для изучения самого феномена литературы, для сравнительного анализа и обобщающих трудов необходимо иметь комплекс таких предварительных работ по всем основным авторам, а также хотя бы по некоторым авторам второго и третьего ряда плюс множество вспомогательных трудов.

Ничего подобного сегодня нет. Почти нет библиографий, в том числе многих авторов первого ряда: Бунина, Мережковского, Ходасевича, Георгия Иванова и других. У большинства нет приличного собрания сочинений, не только комментированного, но хотя бы относительно полного, не говоря об академическом. Почти нет сводов прижизненной критики. Даже статистики нет. Публикации аннотированных росписей эмигрантской периодики можно пересчитать по пальцам. Редкие комплекты газет и журналов разрозненны, а послевоенные отсутствуют почти целиком. Заниматься не то что исследованиями, но хотя бы первичным изучением и описанием литературы второй и третьей волны — абсолютная утопия уже на том основании, что комплекты послевоенных эмигрантских газет в стране тотально отсутствуют. А центр литературной жизни в эмиграции после войны окончательно сместился в газеты. Изучение понаслышке — это уже какой-то новый вид, доселе в научном мире неслыханный. Можно, конечно, писать работы, полагаясь исключительно на интуицию, но такой метод трудно признать убедительным.

О текстологии и вовсе говорить нелепо. Рукописи эмигрантских авторов большей частью находятся в зарубежных архивах, а те, что попали в архивы отечественные, ещё более недоступны для работы исследователей, чем хранящиеся в архивах Йеля и Иллинойса. Если копия объёмистой рукописи хранится в Гуверовском институте, то гораздо проще и дешевле слетать за ксерокопией туда, чем пытаться копировать эту рукопись в РГАЛИ.

Сложившееся положение с эмигрантскими архивами в стране не позволяет вести речь о какой бы то ни было научной работе — почти все эти архивы недоступны для исследователей. Пока что вместо исследовательской работы и публикаций чаще слышишь о скандалах, связанных с делёжкой архивов и требованиями денег за право публикации. И самое ужасное — эта ситуация начинает захватывать некоторые из зарубежных архивов, преимущественно те, в которых работают выходцы из СССР, перетаскивающие туда свои нравы и порядки.

Что предстоит сделать? Да всё то, чего до сих пор сделано не было и о чём шла речь выше: не стараться впихнуть в голову школьнику то, чего сами толком не поняли, не пытаться объять необъятное и терпеливо заполнять лакуны, оставленные предыдущими поколениями.

Райнер ГОЛЬДТ,
доктор, доцент Института славистики
Университета в Майнце

Кажется, это свойство глубоко заложено в человеке: он хладнокровно наблюдает, как погибают люди, культурные ценности, природа, порой даже сам их истребляет, чтобы потом, залившись слезами, раскаиваться, бить себя кулаками в грудь, разглагольствовать о “неизбежных утратах”, “исторически неминуемых трагедиях” и кропотливо искать осколки прошлого в обугленном им самим настоящем. (Мы, немцы, кстати, здесь не последние.)

Примерно так выглядит отношение к русской литературной эмиграции — и отнюдь не только “советского” литературоведения, а долгие десятилетия также и западного. На сухой почве терпимости, но без понимания (не говоря уже о признании) русская литература в эмиграции влачила своё существование среди нас. Нобелевская премия Бунину — всего лишь исключение из правил. Боль об этом непризнании наравне с болью о потерянной родине высвечивают многие стихи русских эмигрантов.

В самом деле, на Западе “трактирная толпа” (см.: Бунин, “Канарейка”) совершила странное разделение: признала русскую культуру всемирным достоянием, а в эмиграции, мол, пусть сами разберутся. И академическая русистика, за немногими достойными исключениями, в некритическом согласии с тезисом о “двух русских литературах XX века” более или менее игнорировала литературу эмиграции. Порой это игнорирование носило и прямо политический характер: вторая волна эмиграции, например, по известным причинам не пользовалась “надёжной” репутацией, хотя здесь было не только множество талантливых писателей, но и политически, нравственно совершенно безупречных людей.

Другой, ещё более наглядный пример: замятинский шедевр “Мы” был переведён и даже экранизирован (в Германии), лишь когда он рассматривался как идеологическое орудие в холодной войне. А Замятин-эмигрант до своей преждевременной смерти в 1937 году, живя в Париже, был постоянно занят всякой всячиной, чтобы заработать на хлеб насущный...

Долголетнее академическое молчание находилось, впрочем, в удивительном противоречии с живым интересом немецкого читателя. Иногда сегодняшние русские эмигранты упрекают немцев в равнодушии к эмигрантской литературе. Это исторически неверно. Посещение солидного букинистического магазина покажет такому критику удивительные издания не только Бунина, но также Шмелёва, Ремизова, Куприна и многих других, начиная с бедных и голодных (и в Германии!) 20-х годов. Даже философы, например Бердяев и позже Степун, пользовались авторитетом и вниманием. О 70-х и третьей волне говорить уже нечего — общеизвестно, что третья волна породила совершенно новый и свежий интерес к русской литературе. Она и привела к пересмотру литературно-исторической оценки литературной эмиграции вообще. Благодаря прежде всего проектам и публикациям многих историков и славистов русская литературная эмиграция за последние пятнадцать лет стала одной из самых исследуемых областей русской культуры вообще. Этому способствовал и доступ к тем архивам, которые после войны были перемещены в СССР (например, часть Пражского эмигрантского архива).

Помимо самой русистики, исследование русской эмиграции даёт принципиальные сведения о жизни в культурной и языковой диаспоре, о проблеме сохранения культурной идентичности в век вынужденных переселений и тем самым заслуживает самого тщательного методологического подхода — не только литературоведческого, но и социально-исторического плана.

В заключение ещё некоторые соображения о деликатном упрёке предполагаемого отсутствия (или недостатка) патриотизма, о вреде, якобы наносившемся патриотическому воспитанию молодёжи. Можно на это ответить коротко и полемично: в одной строке Набокова больше патриотизма, чем во всём Сорокине, — потому что первый не литературный шарлатан, а волшебник слова, мастер языка, и именно русского.

Ходасевич прав в том, что м и с с и я, не почва определяет творчество писателя. Выходит, что эмигрант навсегда обречён остаться эмигрантом — даже после своего возвращения на родину. Либо его упрекают в предательстве, либо его поднимают на щит геройства духовно-этической элиты, которая так же далека от заурядного читателя, как и так называемые “классики”.

Суть проблемы, может быть, в самом понятии “патриотизм”: что мы должны подразумевать под этим понятием в XXI веке? Справедлива ли убеждённость иных “патриотов” в том, что правильно или нет, но это моя страна? Нужен патриотизм культуры, патриотизм терпимости и любознательности. Настоящий патриот первым должен признать ошибки своей нации, потому что он чувствует ту живую с ней связь, которая включает в себя и чувство ответственности. Одно лишь безупречное поведение русской эмиграции во время немецкой оккупации Франции и тщетной попытки немцев использовать её в “борьбе против большевизма” даёт богатый и убедительный материал для целого цикла уроков на тему “Литература эмиграции и патриотическое воспитание”.

Разрешите также напомнить об одном редко поминаемом патриотическом подвиге русской эмиграции. Мне посчастливилось в 80-е годы познакомиться с некоторыми из этих странников, поселившихся на зыбучих песках чужбины и уносивших с собой атлантиду Руси. Самим своим поведением скромных людей, пожелтевшими страницами своих журналов и книг они внушили мне больше любви к России, чем все громогласные стихи Маяковского о своём советском паспорте, вместе взятые, дали понять, что такое “русскость”. И не только одному мне.

Жаль всех тех, кто не дожил до дней, когда наконец и русская эмиграция стала объектом международного исследования. Рассыпался СССР, зато Россия как культурная нация воссоединилась. Вот что должен почувствовать современный учитель и вот какие представления он должен в первую очередь прививать своим ученикам.

Сергей Романович ФЕДЯКИН,
канд. филол. наук, доцент Литературного
института им. А.М. Горького, один из авторов
пособия для учителя “Русская литература
конца XIX – начала XX века и первой эмиграции”
(Издательский центр “Академия”, 1998)

Лет десять назад русское зарубежье, за редкими исключениями, представлялось “неизведанной землёй”. Кроме таких имён, как Бунин или Куприн, отчасти — Цветаева, мы знали о русской литературе за рубежом очень мало. Сейчас вопрос о “возвращении” этой литературы может показаться решённым. Между тем ощущение неизведанной земли остаётся. Тот пласт литературы, который называется “эссеистикой”, “публицистикой”, “литературной критикой”, по-прежнему неизведан. О том, чем была критика в эмиграции, может дать представление книга “Классик без ретуши”, где собраны статьи современников о В.Набокове. Если бы подобные сборники можно было посвятить Бунину, Ремизову, Шмелёву, Газданову и хотя бы ещё десятку писателей, то представление о критике русского зарубежья (главным образом вне её полемической стороны) могло быть более-менее сносным. На сегодня это самая “незнакомая” литература русской эмиграции.

Представление о Ходасевиче-критике и сейчас у нас слишком неполно; столь значительные фигуры, как Д.Святополк-Мирский (эмигрантского периода), Пётр Бицилли (в роли критика) и Владимир Вейдле, остаются, в сущности, неизвестными, если не считать небольшого круга специалистов. Более или менее сносное представление можно получить о Николае Бахтине и Константине Мочульском-критике по малотиражным книжкам; в самом лучшем положении находится Георгий Адамович, собрание сочинений которого, выходящее в “Алетейе”, — одно из самых представительных изданий. Но за его судьбу можно будет не беспокоиться, лишь когда появятся его “Литературные заметки” (статьи из “Последних новостей”).

Есть и другие важные фигуры, без которых литературный процесс в эмиграции будет полон пробелов. И здесь не только известные критики, такие, как Ю.Айхенвальд или П.Пильский, и не только несколько лет назад изданный в Чехии Альфред Бём, но и пока малоизвестные Л.Гомолицкий, Ю.Мандельштам, малоизвестный в роли критика И.Лукаш (автор одной из лучших статей о “Юнкерах” Куприна), П.Муратов — о нём можно сказать, что, в сущности, кроме “Образов Италии”, классики русской искусствоведческой и культурологической эссеистики, мы его не знаем. Недавно вышедшая замечательная книжка Муратова “Ночные мысли”, собравшая его журнальные и газетные статьи, — лишь малая часть его литературного наследия, она не столько утоляет, сколько разжигает голод. А между тем по оригинальности ума и по многомерности своего видения Муратов — один из самых блестящих и глубоких эссеистов и публицистов не только в русском зарубежье, но и во всей русской литературе.

Всё то же можно повторить и о литературных исследованиях (почему-то не хочется говорить слово “литературоведение”). Необходимы издания статей Н.Ульянова, Г.Мейера, Д.Чижевского и многих других.

Правда, было бы несправедливо не оценить подвижничества сотрудников редакции газеты “Литература”, опубликовавшей немало материалов упомянутых мной литераторов и таким образом превратившей многие названные здесь имена для современного учителя в “непустой для сердца звук”.

Ещё сложнее дело обстоит с обживанием уже известных писателей русского зарубежья. Что вводить и что не вводить в школьную программу (через которую литература становится известна большей части читателей) — вопрос очень непростой. Но, в сущности, только Иван Шмелёв и Владимир Набоков получили сейчас довольно широкую известность. Георгий Иванов, один из последних великих русских лириков, заслуживает в школе достойного его внимания, как, впрочем, и некоторые другие писатели — Гайто Газданов, Георгий Адамович…

Одна из насущнейших задач возвращения литературы русского зарубежья — сделать более доступной периодику этого времени кругу “неспециалистов” (а иногда и кругу специалистов). Возвращать нужно больше и смелее (обычно такого рода издания требуют сложного комментария, который слишком задерживает выход нужных изданий). А вот в школьную программу новые имена и произведения нужно вводить с осторожностью, поначалу — на факультативных началах. В школьной программе должно быть как можно меньше суетного и больше вечного.

Сергей Фёдорович ДМИТРЕНКО,
канд. филол. наук, редактор
еженедельника “Литература”

В своё время Роман Гуль определил положение русской литературы в ХХ веке словом из собрания Даля: одвуконь. Некогда путешествовали одвуконь — всадник брал с собой запасную лошадь. Вот такой “запасной лошадью”, по Гулю, и стала русская литература в изгнании. Но писатель верил: настанет день, “когда вся полувековая халтура “инженеров человеческих душ” отомрёт, а творчество советских писателей, кто, несмотря ни на что, оставался духовно свободным, сольётся с творчеством русских свободных писателей-эмигрантов. И тогда русской литературе не нужно будет ехать одвуконь”.

Этот день наступил, все признают необходимость покончить с разделением нашей литературы по политическому, идеологическому признаку, но проблем, как видно, не становится меньше. И в том числе при введении изгнаннической части русской литературы в школьные программы. Мне видится знаменательным даже тот разнобой, который существует в начертании слов. Как писать: “литература русского зарубежья” или “литература Русского Зарубежья”? У каждого исследователя своё мнение, свои доводы в его обоснование. При подготовке этого “круглого стола” мы решили взять пока более скромный вариант, что, в общем, обычно для традиций отечественной литературы, хотя, бесспорно, наследие русской культуры в изгнании невозможно переоценить, и тот мир, который сохраняли и развивали изгнанники, поистине стал уникальной в мировой истории страной, пусть и без чётких географических границ.

Я не стану обращаться здесь к важному вопросу отбора имён и произведений, но как исследователь, занимающийся прозой второй волны эмиграции, обращу внимание всех заинтересованных сторон — и в первую очередь наших читателей, учителей — на следующую особенность при подходе к литературному наследию изгнанников.

Известно — и это выверенное суждение закреплено в главе школьного пособия для 11-го класса, написанной О.Н. Михайловым, — что художественная проза “вторых” эмигрантов в целом несопоставимо слабее того, что есть у эмигрантов “первых”. И конечно, в школе Борису Зайцеву надо отдать предпочтение даже перед Борисом Ширяевым, писателем немаленького таланта. Однако, кроме, так сказать, персональной справедливости, есть справедливость историческая. Потеря родины связана у эмигрантов “моей” волны с трагедией Второй мировой — Великой Отечественной войны. Многие из этих изгнанников брались за перо, чтобы рассказать о пережитом, закрепить на бумаге свои свидетельства. Например, есть роман эмигранта Анатолия Дарова “Блокада” — он литературно ничем не хуже многотомной “Блокады” Чаковского, а вот по своей достоверности и по искренности психологического анализа оставляет труд советского писателя далеко позади. Есть правдивая повесть Геннадия Андреева “Миномётчики”, которую смело можно ставить рядом с книгами Константина Воробьёва. Есть литературно яркий в своей гротесковой правде роман Владимира Юрасова “Параллакс” — о боевом советском офицере, ставшем после Победы невольным перебежчиком… А собственно мемуарных книг, военных воспоминаний множество — и почти ничего из названного и неназванного не издано в России, не известно никому, кроме нескольких специалистов.

А ведь и школьникам следовало бы знать об этой литературе — пусть в обзоре, пусть в нескольких отрывках. Эти книги, само упоминание о них поможет им получить более справедливое, исторически правдивое знание о ходе Великой Отечественной войне, о полной цене великой Победы. Прекрасно, что в школе изучается шедевр Виктора Астафьева — повесть “Пастух и пастушка”. Но ещё лучше, если её горькая образность будет окружена документальными свидетельствами людей, которые воспользовались возможностями неподцензурной печати, чтобы сохранить истинные подробности происходившего.

Мы зачастую забываем о нравственной составляющей в преподавании литературы. Лев Толстой, кстати, как помним, великий баталист, требовал не прелюбодействовать со словом. В школе это должно быть запрещено абсолютно.

Если мы начнём выстраивать “эмигрантскую” составляющую в школьной программе по русской литературе ХХ века с чёткого определения места каждой “волны” в развитии этой литературы, многие сегодняшние издержки уйдут. Первая волна — художественное осмысление многообразного опыта дооктябрьской тысячелетней России. Вторая волна — изображение трагического положения человека в социально-политических катаклизмах времени. Третья волна — подведение итогов социального эксперимента, обрушившегося на нашу страну, и признание нравственного краха той философии, которая лежала в основе большевизма.

Учитель может заглядывать, а может и не заглядывать в программу. Но поскольку у нас в школе имеет своё преимущество историко-литературный принцип, ему, учителю, необходимо в первую очередь разобраться в самой логике исторического движения русской литературы ХХ века.

Борис Александрович ЛАНИН,
д-p филол. наук, заведующий лабораторией
литературного образования ИОСО РАО

Русская литературная эмиграция сохранила традиционный гуманистический пафос русской литературы. Это было особенно важно в XX веке, после великих литературных прозрений и достижений века XIX.

Эмигранты смогли противопоставить государственной монополии на литературу единственно возможную альтернативу — эстетическую. Настоящая литературная критика сохранилась лишь в эмиграции. Именно в эмиграции смогли выжить такие неприемлемые для метрополии жанры, как антиутопия, памфлет и эссе. Выдающиеся сатирические произведения Войновича тоже могли быть опубликованы только за рубежом, и это позволило сохранить русскую сатиру. Ироничный Довлатов стал культовым писателем конца ХХ века только благодаря эмигрантским публикациям.

Важно, что вопросы духовного развития страны (России, СССР) открыто обсуждались на страницах эмигрантских журналов, едва появилась сама эмиграция. Здесь была возрождена атмосфера открытых дискуссий, которая в метрополии искусно подменялась псевдооткрытостью (на деле — бытовой ограниченностью, в которой верх воображения — рубрика “Если бы директором был я…”) “Литературной газеты”. Различные точки зрения — нормальная для литературного процесса вещь, но и русским эмигрантам пришлось совершить усилие, чтобы согласиться с этим. Достаточно вспомнить бурю после публикации Максимовым “Саги о носорогах”. Характер дискуссий уже тогда с очевидностью показывал, что исторический путь России — никак не путь в “светлое будущее”, к “зияющим высотам” коммунизма. Это по-прежнему направление, вырисовывающееся в спорах западников и славянофилов, но уже новых — новых западников и новых славянофилов.

Кстати, подробная история русской эмигрантской журналистики пока не написана.

В эмиграции выросло поколение критиков, никогда не принадлежавших к господствовавшему в метрополии “реальному направлению”. Выдающиеся критики эмиграции — Слоним, Адамович, Степун, Иваск, здравствующие Вайль и Генис — очень разнятся своей методологией, но уж чего у них не найдёшь, так это порочных приёмов “реальной критики”. На мой взгляд, именно благодаря этому уже у второго поколения российских учителей таким успехом пользуется многократно переиздающаяся “Родная речь” П.Вайля и А.Гениса.

Эмигранты — критики и эссеисты — помогали выживать тонкому слою советских интеллигентов. Интеллигент никогда не ассоциирует себя с властью, он всегда в стороне, а для формирования такой позиции была необходима особая образованность, отличная от образованности стандартной. Такие передачи, как “Поверх барьеров”, журналы “Континент”, “Синтаксис”, “Двадцать два”, “Время и мы” выстраивали иную шкалу литературных ценностей, параллельную официальной иерархии “секретарской литературы”.

Советскую литературу призывали быть монолитной, эмигрантскую — политизированной. Благодаря существованию друг друга ни та, ни другая призывам не поддались. Опыт рассечённой в XX веке русской литературы показал, что литература — понятие не географическое. Литература не зависит от государственных границ. Можно искусственно разделить литературный процесс, можно изгнать писателей, но литературу разделить не удастся. Единство литературы сохраняют язык, национальный образ мира, специфические для национальной литературы образы. Русская эмигрантская литература доказала это своей более чем восьмидесятилетней историей. И задача школы — закрепить у учеников понятие об этом свойстве русской литературы.

Геннадий Григорьевич КРАСУХИН,
д-р филол. наук, профессор МПГУ,
главный редактор еженедельника “Литература”

Заключая наш разговор, мне хотелось бы поблагодарить всех его участников. Все высказали мнения достаточно обоснованные, ну а то, что иные из них оказались несогласными друг с другом, — не страшно: в споре рождается истина!

Для меня наиболее актуальной в завязавшейся дискуссии является проблема отбора литературы для преподавания в школе. Выскажу, быть может, совершенно крамольную мысль: я считаю, что школьники должны иметь дело в основном с классикой, ибо законы литературы постигаются только на примере бесспорных образцов. Поэтому включение в школьные программы современной литературы или той, что не прошла ещё проверку временем, для меня — весьма сомнительное занятие. Разумеется, любящий читать ребёнок и без школьной подсказки прочтёт вещь, опубликованную в современном журнале или изданную в одном из расплодившихся ныне издательств. Я и сам старшеклассником жадно приникал к материалам, публиковавшимся в только что открытом тогда журнале “Юность”. И всё-таки, если мы согласны в том, что изучение литературы — это не потребление разного рода информации, не социологическое или историческое освоение действительности, а познание тех самых литературных законов, которое побудило Пушкина вовсе не полемически, как думают некоторые, заявить, что цель поэзии — поэзия, — если мы согласны с этим, то и должны, учитывая именно подобную задачу преподавания, вести речь о литературном материале, в том числе и о литературе русского зарубежья.

Нужно ли школьнику иметь о ней хотя бы общее представление? Убеждён, что нужно. В идеале было бы неплохо, чтобы он представлял себе, к какой волне эмиграции относится Шмелёв, а к какой — Чиннов, как и когда оказался за границей Иваск и когда — Крейд. Но фамилии авторов только тогда для человека наполняются смыслом, когда они ассоциируются с их произведениями. А вот нужно ли изучать в школе Чиннова, Иваска, Крейда, Поплавского, даже Синявского или Максимова? Не убеждён.

Как говорил почтенный философ: “Юность учит правила, зрелость постигает исключения”. В школе эти правила должны даваться неукоснительно несмотря на то, что те же школьники вполне в состоянии постигнуть в неурочное время исключения. Беда не велика! Вот если школа будет забывать о своём призвании, если составители программ станут уводить учителей от их главной миссии — это не просто беда, это катастрофа!

Но это, как говорится, моё личное мнение. А теперь о сути самого предмета обсуждения.

Мы в нашей газете (и спасибо, что участниками обсуждения это отмечено) пытаемся расширить базовые знания учителя — даём, в частности, представления и о том, какова была критика русского зарубежья, и о том, каково было его литературоведение. Бём, Вейдле, Айхенвальд, Мочульский — вот имена выдающихся учёных, с которыми уже знакомы наши читатели. Причём не просто, но обстоятельно знакомы, ибо читали у нас если не основные, то те их произведения, которые вывели их авторов в разряд незаурядных.

Мы, идя в ногу с современными школьными программами, дали немало материалов к урокам и конспектов уроков по личностям и произведениям писателей русского зарубежья. Будем давать всё это и впредь. Но не будем забывать, что мы так же, как и учителя, зависим от авторов школьных программ. А кого из писателей русского зарубежья захотят рекомендовать учителям авторы программ, зависит не от нас. Будем утешаться надеждой, что они не пройдут мимо стоRящих авторов и их произведений, не пройдут мимо рекомендаций, высказанных и участниками нашего “круглого стола”.

В подготовке “круглого стола”  принимали участие студентки 
Литературного института   им. А.М. Горького
Екатерина СКОБЕЛЕВА  и Екатерина ШУКЛИНА.