НОВОЕ В ШКОЛЬНЫХ ПРОГРАММАХ

Виктор ДМИТРИЕВ,
Оклахома, США

Михаил Светлов и социалистический реализм

Все мы знаем, что социалистический реализм – это направление, искусственно заданное русской литературе правящей партией. Направление сводилось к трём принципам: идейности, партийности и народности. Художник должен был продемонстрировать лояльность своей партии, лояльность идеологии (в сущности, конечно, это одно и то же) и лояльность народу.

Коммунистическая партия как бы заместила собой Церковь, и теперь перед ней стояла задача переписать в духе новой религии не только отечественную, но и мировую историю. Надо было создать нечто вроде нового “священного писания”, в котором мир сотворялся по новому образцу, и совершенно естественно, что тут Партия попадала в ловушку собственных установок на гуманизм, на интернационализм, на сочувствие мировому пролетариату, на диалектическое развитие, на уважение к классическому наследию, так что жёсткие рамки “идейности” и “народности” на практике могли оказаться довольно растяжимыми. То и дело возникали тексты, по поводу которых велась ожесточённая полемика: отнести их к разряду “канонических” или еретических. Например, «Чевенгур» Андрея Платонова явно относится к апокрифам социалистического реализма. Сам автор искренное не мог понять, почему его роман не хотят печатать, он совершенно не видел его еретической сути. Платонову жилось трудно, но красный застенок его миновал.

Михаилу Светлову тоже “повезло”, его не “сажали”. Совсем молодым человеком он участвовал в Гражданской войне, очень рано начал печатать свои революционные стихи, так что формально у революции были все основания считать поэта своим “законным” сыном (хотя иногда, конечно, попадало и ему, потому что советская власть отличалась страшной подозрительностью, для которой нашла отличное определение – “бдительность”).

Как нам известно, довольно долгое время русская революция жила идеей “мировой революции”. В стихах молодого Светлова тоже жила идея “мировой революции” – он жил предчувствием будущих сражений. Поэтому хотелось этих сражений не только во имя всеобщей свободы, но и во имя своего романтического прошлого. Совсем молодому воину и поэту казалось, что за плечами красноармейцев стояла вся мировая история, что именно в единстве с нею – сила побеждающего революционного народа. Когда народ победил и вдруг обнаружил себя в изоляции от всего остального мира, искусство востосковало по той духовной целостности, по той всемирности, без которой оно не может признать себя истинным, подлинным. В случае со Светловым это означает, что поэт востосковал по своей романтической революционной слепоте, по той психологической удовлетворённости, которой дышало его недавнее прошлое. Наступившие мирные годы он насыщает романтикой войны не из любви к войне, а из любви к былой психологической целостности, одним из условий которой была мысль о единстве с мировой историей.

Барабана тугой удар
Будит утренние туманы, –
Это скачет Жанна д'Арк
К осаждённому Орлеану.
...............................
Громкий колокол с гулом труб
Начинают “святое” дело:
Жанна д'Арк отдаёт костру
Молодое тугое тело.

Стихотворение называется «Рабфаковке», и казалось бы, при чём тут Жанна д'Арк? Но как же: ведь и государство, и Церковь предали свою спасительницу Жанну, а Партия своих девушек предавать не собирается: их ждёт прекрасное будущее, только за это будущее надо воевать не хуже Жанны. Так война и мир (в смысле мировая история) соединяются в новой советской реальности; советский человек продолжает воевать даже и тогда, когда кажется, что он не воюет.

Ночь за звёзды ушла, а ты
Не устала, – под переплётом
Так покорно легли листы
Завоёванного зачёта.

В судьбе девушки принимает участие не только мировая история, но и космос.

Ляг, укройся, и сон придёт,
Не томися минуты лишней.
Видишь: звёзды, сойдя с высот,
По домам разошлись неслышно.

В этих космических мотивах Светлова нельзя не признать влияния символизма. Космос постоянно будет вторгаться в светловские сюжеты, пусть одной-двумя строчками, но поэту очень важно это единство человека с небом:

Пробитое тело
Наземь сползло,
Товарищ впервые
Оставил седло.
Я видел: над трупом
Склонилась луна,
И мёртвые губы
Шепнули: “Грена...”

Отряд потери бойца не заметил (“Отряд не заметил // Потери бойца...”), а небо заметило, небо к смерти солдата не осталось равнодушным. Но дело ещё и в том, что это не просто солдат, это поэт, это человек, у которого есть своя песня: в стихотворении «Гренада» весь отряд поёт песню «Яблочко», а друг поэта (то есть, конечно же, сам поэт) поёт песню о далёкой испанской земле, которую хорошо было бы отдать крестьянам. С одной стороны, это всё про ту же мировую революцию, с другой – это стихотворение о том, что у каждого человека должна быть своя песня, не могут все петь одну песню.

Отряд не заметил
Потери бойца
И «Яблочко»-песню
Допел до конца.
Лишь по небу тихо
Сползла погодя
На бархат заката
Слезинка дождя...

Небо оплакало Поэта, и конечно же, отряд этой скупой слезы не заметил, её заметил другой поэт, написавший прекрасное стихотворение о своём погибшем друге.

Читатели, которым так нравились стихи Светлова, конечно же, понимали, что поэт делился с ними самыми сокровенными своими мыслями. Эти мысли были о поэзии, о том, что никакой гром войны не отнимет у человека нужду в песне, нужду в прекрасном поэтическом слове. Талантливая поэзия – всегда о неизбежности поэзии...

Помните, у Мандельштама: “Я не слыхал рассказов Оссиана, // Не пробовал старинного вина...” А вот какой зачин есть у Светлова:

Я в жизни ни разу не был в таверне,
Я не пил с матросами крепкого виски,
Я в жизни ни разу не буду, наверно,
Скакать на коне по степям аравийским.

Впрочем, эти строки возвращают нас не только к Мандельштаму, но и к Гумилёву, к его экзотической романтике. Можно убить поэта, но нельзя убить его песню. Гумилёв продолжал жить в песнях других поэтов; романтикой Гумилёва Светлов насыщает скромные и милые пространства своей родной Украины:

Я, может, не скоро свой берег покину,
А так хорошо бы под натиском бури,
До косточек зная свою Украину,
Тропической ночью на вахте дежурить.
В черниговском поле, над сонною рощей
Подобные ночи ещё не спускались, –
Чтоб по небу звёзды бродили на ощупь
И в темноте на луну натыкались...

Гумилёвской экзотикой насыщен и бывший Петербург, где знаменитый поэт рос и погиб, о чём, конечно же, Светлов не мог не знать:

В двенадцать у нас запирают ворота,
Я мчал по Фонтанке, смешавшись с толпою,
И всё мне казалось: за поворотом
Усатые тигры прошли к водопою.

Помните, как у Мандельштама: “Зачем же мне мерещится поляна, // Шотландии кровавая луна?” А затем, что поэт обречён на свою “Гренаду”, обречён на свои прекрасные и мучительные сны...

Поворачивали дула
В синем холоде штыков,
И звезда на нас взглянула
Из-за дымных облаков.

Так начинается стихотворение «В разведке». Разведка эта так же фантастична, как и боец, поющий свою «Гренаду» вопреки громыхающему со всех сторон «Яблочку». Дело в том, что разведчик не должен ввязываться в перестрелку, а должен вернуться в отряд и доложить обстановку, но тут разведчики решили участвовать в перестрелке, и оба в ней погибли. Насколько ценно было их участие в бою, сказать трудно, но стихотворение Светлова не о реальной войне, а о войне символической, о войне нового человека за своё место под солнцем.

Как я встану перед миром,
Как он взглянет на меня,
Как скажу я командиру,
Что бежал из-под огня?

Вот опять: война и мир. Как я предам мир, людей?

Лучше я, ночной порою
Погибая на седле,
Буду счастлив под землёю,
Чем несчастен на земле...

Совершенно поразительно это “буду счастлив под землёю...” Поэтический мир Светлова захватывает своей теплотой, поэт ценит каждое отдельное существование: существование и другого поэта, и скромной рабфаковки, и далёкой Жанны, и мужика, о котором понимает, что для того земля-матушка вполне духовное существо, уйдя в которое он, мужик, останется жив...

Пробивается в тучах
Зимы седина,
Опрокинутся скоро
На землю снега, –
Хорошо нам сидеть
За бутылкой вина
И закусывать
Мирным куском пирога.

По замыслу стихотворения мирным куском закусывать осталось недолго. Враг таится за каждым углом и даже за каждой тучей:

Пей, товарищ Орлов,
Председатель Чека.
Пусть нахмурилось небо,
Тревогу тая, –
Эти звёзды разбиты
Ударом штыка,
Эта ночь беспощадна,
Как подпись твоя.

Как видим, кусок пирога мирный, но атмосфера явно предвоенная:

Пей, товарищ Орлов!
Пей за новый поход!
Скоро выпрыгнут кони
Отчаянных дней.
Приговор прозвучал,
Мандолина поёт,
И труба, как палач,
Наклонилась над ней.

В мемуарах тех лет можно прочесть, что после Гражданской войны было очень много самоубийств. После разнузданной жестокости этой войны людям было очень трудно привыкнуть к упорядоченной мирной жизни, в которой пресекалась всякая анархия и преступление каралось законом. Похоже, что и молодому романтику Светлову как бы тесно в рамках новой мирной жизни.

Расскажи мне, пожалуйста,
Мой дорогой,
Мой застенчивый друг,
Расскажи мне о том,
Как пылала Полтава,
Как трясся Джанкой,
Как Саратов крестился
Последним крестом.

Одним словом, расскажи мне, пожалуйста, о том нечеловеческом страхе, каким была живая моя Родина; вот это была жизнь!

Если снова
Тифозные ночи придут,
Ты помчишься,
Жестокие шпоры вонзив, –
Ты, кто руки свои
Положил на Бахмут,
Эти тёмные шахты благословив...

Стихотворение называется «Пирушка», но вообще-то его смело можно назвать «Жажда по Апокалипсису».

В начале 30-х годов Светлов пишет свою знаменитую «Каховку».

Каховка, Каховка – родная винтовка...
Горячая пуля, лети!
Иркутск и Варшава, Орёл и Каховка –
Этапы большого пути.

Поэт смотрит назад, а не вперёд. Он живёт прошлым, в нём черпает вдохновение. Таков реализм воинственного социалистического сознания.

Гремела атака, и пули звенели,
И ровно строчил пулемёт...
И девушка наша проходит в шинели,
Горящей Каховкой идёт...

Атака не отгремела, пули не отзвенели; сквозь призрак войны продолжает своё движение жертвенный призрак советской Жанны.

Под солнцем горячим, под ночью слепою
Немало пришлось нам пройти.
Мы мирные люди, но наш бронепоезд
Стоит на запасном пути!

Мы мирные люди, но подсознательно мы продолжаем жить в бронепоезде, мы не можем выселить себя из интерьеров своего военно-тифозного прошлого. А это значит, что всё прямо наоборот: мирными людьми мы являемся подсознательно, сознательно же мы люди военные.

Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались,
Как нас обнимала гроза?
Тогда нам обоим сквозь дым улыбались
Её голубые глаза...

Чтобы увидеть её голубые глаза, нам нужен дым войны.

Так вспомним же юность свою боевую,
Так выпьем за наши дела,
За нашу страну, за Каховку родную,
Где девушка наша жила...

Так выпьем же за нашу Гренаду, в которой нам так хорошо, так прекрасно жилось.

Лунный свет задел слегка
Все четыре уголка
Этой комнатки знакомой,
Комсомольского губкома.
Сквозь оконное стекло
Время в комнатку текло,
И на стенке ходики
Отсчитывают годики.

Какие прекрасные лирические строки. Сколько в них нежности, грусти.

Здесь когда-то родился
И рос молодой Комсомол,
Здесь мы честно делили
Пайков богатейшие крохи,
Дружба здесь начиналась!
Сюда я впервые вошёл
В сапогах, загрязнённых
Целебною грязью эпохи...

Поэт входит в маленькое купе “бронепоезда” и с неподдельной, удивительно талантливой нежностью вспоминает время, когда бабочка Комсомола была ещё только куколкой. Стихотворение написано в 1938 году. В следующем году началась самая страшная война в истории человечества; спустя два года война пришла в СССР. Германия напала на страну в тот момент, когда мирный бронепоезд спешно переводили с запасных на действующие пути.

В разгар войны, в 1943 году, Светлов пишет стихотворение, которое «Комсомольская правда» не хотела печатать. Испугалась. Главный герой стихотворения – итальянец (почти “испанец”, не правда ли?). Поэт размышляет над его трупом:

Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?

«Комсомольская правда» испугалась не случайно. Вместо знаменитого “Убей его!” этот странный разговор с врагом, будто тот стоит того, чтобы задавать ему все эти вопросы.

Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далёком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!

Мы же помним, как поэт пел «Гренаду», нарушая бодрое единство военного хора. И вдруг из этой испанской дали, из глубины прекрасного поэтического символа явился не крестьянин, мечтающий о свободе, а солдат, отнимающий у поэта и его жизнь, и его землю.

Но даже в этой ситуации поэт не может преодолеть того всемирного человека, который живёт в его сердце. Вместо того чтобы петь «Яблочко» вместе со своим отрядом, вместо “проверни штык в его горле!”, он с ужасом смотрит на мёртвого врага, поражённый его молодостью, его физической красотой, поражённый нелепостью происходящего...

Но ведь я не пришёл с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землёй Рафаэля!

Стихотворение всё-таки напечатали, и оно стало знаменитым. Оно волнует и сегодня. В этом стихотворении реализм социалистического реализма столкнулся со своей ирреальностью. Человек с бронепоезда думает, что если бронепоезд стоит на мирном пути, то бесчисленные его пушки стрелять не будут; этот мирный человек, в душе которого не умолкает песнь войны и в груди которого бьётся доброе сердце, думает, что его война была доброй, “хорошей”. Он не видит, как от этой войны, живущей в его нежном сердце, тянутся чёрные зловещие тени.

Да, он многого не видит, но он продолжает быть добрым и мужественным человеком, который не совсем одинок. Преодолела же «Комсомольская правда» свой страх, нашёлся там кто-то, кто решил напечатать стихотворение. Чтобы оценить этот подвиг, перефразируем Светлова и вместо “итальянского синего неба” вставим в строку небеса свои, родные и зададимся вопросом: а напечатала бы такие строки, например, какая-нибудь финская газета в злопамятном для СССР 1940 году?

Никогда ты здесь не жил и не был!..
Но разбросано в снежных полях
Бесконечное русское небо,
Застеклённое в мёртвых глазах...

Когда мы говорим “соцреализм”, мы должны помнить, что всё-таки это была великая русская литература, бившаяся в железных тисках красной инквизиции, бившаяся не на живот, а на смерть. Это было не только то, что так хотелось видеть правящей партии, это была ещё и свобода. Политики думают, что искусству можно задать направление, они думают, что искусство это нечто вроде куска дерева, из которого можно вырезать любую угодную им фигуру. А это огонь, который можно залить водой, но нельзя превратить в нечто твёрдое, поддающееся топорным фантазиям каждого дровосека.

Истинный художник тот же воин: он может погибнуть от руки своих врагов, но он погибает с оружием в руках. Многие пали в этом Сопротивлении, но... Светлов сказал о своей христианской любви к врагу; Платонов написал «Чевенгур»; Пастернак годы и годы работал над своим великим романом... Ничто не может остановить искусство, ибо оно есть вдохновение самой жизни.

...Огонь зажигается от огня.