ШТУДИИ

Яков ХЕЛЕМСКИЙ

Ещё несколько наблюдений

«Гулянье в Альбано». Художник К.Брюллов. 1830–1833 гг.

1

Первая половина девятнадцатого века. Гоголь, находясь в Италии, восторженно описывает в своих посланиях все тамошние красоты, благоуханную растительность, шедевры античного и средневекового зодчества, необозримое наследие великих зодчих и ваятелей. Но при этом не обходит и такую прозаическую деталь: “Рим полон коз, которых доят прямо у домов”.

Теперь откроем повесть Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой», где запечатлён Париж двадцатых годов двадцатого столетия. И на одной из страниц обнаружим нечто схожее. Вот что увидел на улице Декарта молодой американец, будучи ещё начинающим литератором: “Пастух гнал по улице коз, играя на дудке. Женщина, которая жила над нами, вышла на тротуар с большим кувшином. Пастух выбрал чёрную козу с набухшим выменем и подоил её прямо в кувшин, а его собака загнала в это время остальных коз на тротуар. Козы глядели на тротуар и вращали головами, как туристы. Пастух взял у женщины деньги, поблагодарил её и пошёл дальше, наигрывая на дудке, а собака погнала коз, и они затрусили по мостовой, потряхивая рогами”.

Лаконичная гоголевская фраза и хемингуэевские живописные подробности рисуют одну и ту же патриархальную картину, хотя их наблюдения разделены почти ста годами.

Эта неожиданная перекличка подтверждает наглядную истину – вопреки скоростным глобальным событиям, потрясавшим планету в позапрошлом веке и в начале прошлого, бытовой уклад менялся медленно. Чередовались восстания и войны, идеи и режимы, научные и художнические открытия, а приметы повседневности оставались прежними.

Правда, с наступлением нынешней – атомной, космической, компьютерной – эры время помчалось в бешеном ритме. Но даже и сейчас, пусть не в самом Риме или Париже, а там, где проживает большинство человечества, – в тайге или саванне, в бревенчатых избах или юртах, в мазанках или соломенных лачугах, – люди по сей день верны тому обустройству, которое существует издавна. В песках Сахары или в индийском селении женщины ходят с кувшином к источнику. В пригородах доят коз. Не исключено, что даже в одноэтажной Америке это может иметь место. А на московской кольцевой автостраде, среди новеньких небоскрёбов и коттеджей, в гуще иномарок порой мечется заблудившийся лось, напоминая о соседстве исконной природы.

В связи с этим не стоит ли задуматься вот о чём: ошеломляющие новинки, которые шумно и не всегда благотворно заявляют о себе в сугубо продвинутых странах, не следует поверхностно и поспешно считать достоянием всего мирового общежития.

Давайте поразмышляем и над тем, что не в “глубинке”, как говорят чиновники, а в глубине глобального пространства устойчивость бытовых традиций, относительная тишина и спасительная близость к земной первозданности в какой-то мере содействуют сохранению и давних нравственных традиций.

2

Всякий раз, листая записные книжки Петра Андреевича Вяземского, внезапно находишь строки, звучащие сейчас весьма злободневно. Остроязычен и дальнозорок был князь.

Вот примеры, свидетельствующие об этом:

“Один умный человек говорил, что в России честному человеку жить не можно, пока не уничтожат следующих приговорок: без вины виноват, казённое на воде не тонет и в огне не горит, всё Божье да государево”.

“У нас запретительная система господствует не в одном тарифе, но в одном сущность почти каждого указа есть воспрещение чего-нибудь. Разрешите же, даруйте иногда хоть ничтожные права и незначительные выгоды, чтобы по губам чем-нибудь сладким помазать”.

“У нас самодержавие, значит, что в России всё само собой держится...”

3

В архиве Алексея Кручёных сохранилось рукописное высказывание Пастернака, в своё время опубликованное в журнале «Звезда», – ответ на какую-то давнюю анкету. Датировано оно 1926 годом:

“Вы говорите, стихов писать не перестали, хотя их не печатают, изданных же не читают... Стихи не заражают больше воздуха, каковы бы ни были их достоинства. Разносящей средой звучания была личность. Старая личность разрушилась, новая не сформировалась. Без резонанса лирика немыслима”.

Опять же, словно сегодня написано!

4

Люблю возвращаться к переписке Ариадны Эфрон с Пастернаком. И всегда с особым чувством воспринимаю послание цветаевской дочери Борису Леонидовичу, адресованное поэту в те дни, когда в связи с присуждением Нобелевской премии началась у нас травля лауреата.

Какая парадоксальная мудрость заключена в нескольких фразах, как естественно слиты в них сострадание и гордость, боль и утешение!

“Я вечно молюсь о «чаше» и вместе с тем – прости и пойми меня – горжусь и рада тому, что она, предназначенная величайшим и достойнейшим, не минула тебя. Ты сам это знаешь. И велика ли беда в том, что пока история движется спиралеобразно, лучшие идут по прямой”.

Последние слова выделены самой Ариадной Сергеевной, тоже хлебнувшей из “чаши”, горчайшей, но уготованной тем, кто идёт напрямик. Выделена главная мысль этой эпистолярной тирады.

Так могла бы высказаться сама Марина Цветаева. Невольно чудится, что она продиктовала высокие строки своей талантливой дочери.

5

Cтихотворение Гумилёва «Мои читатели» вошло в его последний сборник «Огненный столп», увидевший свет в августе 1921 года, когда поэт, видимо, уже обречённый, находился в тюрьме.

В этом стихотворении Николай Степанович делится тем, какие свойства стремится внушить читающим его книги. Вот несколько строк из его исповеди:

Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать, что надо.

И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: “Я не люблю вас”,
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше.

Николай Степанович имел право быть таким наставником. Храбрец, награждённый Георгиевским крестом на фронте, он не раз слышал, как свистят пули. В своих романтических странствиях он, иногда попадая в опасные переделки, вёл себя мужественно, делая “что надо”. И в тот миг, когда предстояло принять последнюю пулю, варварски предназначенную ему, он, не прося пощады, встретил смерть, как положено истинному офицеру.

Столь же достойно он принял удар судьбы при жизни, когда услышал из уст женщины с прекрасным лицом горькие слова.

Обратимся к воспоминаниям Валерии Сергеевны Срезневской, которая стала невольной свидетельницей разрыва Ахматовой и Гумилёва. Он, только что вернувшись из поездки, разыскивая свою Анику, пришёл к её близкой подруге.

“Сидя у меня в небольшой тёмно-красной комнате на большом диване, – писала Срезневская, – Аня сказала, что хочет навеки расстаться с ним. Коля страшно побледнел, помолчал и сказал: «Я всегда говорил, что ты совершенно свободна делать всё, что хочешь». Встал и ушёл.

Многого ему стоило промолвить это... ему, властно желавшему распоряжаться женщиной по своему желанию и даже по прихоти. Но он сделал это”.

Расставание произошло ещё в августе 1918 года. Видимо, решение назрело у Анны Андреевны окончательно, и она переехала временно к Валерии Сергеевне.

Несколько лет спустя, в доверительной беседе с давним другом Михаилом Зенкевичем, когда речь зашла о том, кто был инициатором развода, Ахматова сказала:

“– ...Это сделала я. Когда он вернулся из Парижа во время войны, я почувствовала, что мы чужие, и объявила ему, что нам надо разойтись. Он сказал только: «Ты свободна, делай, что хочешь», но при этом страшно побледнел, так, что даже побелели губы”.

Всё почти дословно совпадает с тем, что написано Срезневской. И с тем, что сказано в позднем стихотворении Гумилёва: “Я учу их, как улыбнуться, и уйти, и не возвращаться больше”.

Улыбки, правда, не было. В остальном Гумилёв не изменил себе, своему адамизму, как ни тяжело ему было поступить именно так.

Примечательный штрих в судьбе, в творчестве, в характере Николая Степановича.

6

Известно, что Бунин неприязненно относился к Алексею Николаевичу Толстому. Его возвращение из эмиграции в Россию считал изменой своим прежним воззрениям и вульгарным приспособленчеством. Его мемуарный очерк об этом писателе исполнен злой иронии.

И всё же...

В двухтомнике «Литературного наследства», посвящённом Бунину, помещено сообщение Ю.Крестинского (Т. 2. С. 392). Читаем: “Близкий... к Бунину журналист вспоминает: «Бунин прочёл “Петра Первого” и пришёл в восторг. Не долго думая, сел за стол и послал на имя Алексея Толстого, в редакцию “Известий”, такую открытку: “Алёша! Хоть ты и ... , но талантливый писатель. Продолжай в том же духе. Бунин”.

По-видимому, это произошло в 1932–1933 годах, когда в Париже стала известна первая часть романа «Пётр Первый».

Краткое сообщение, однако дающее зримое представление о неоднозначной натуре Бунина.

В наши дни можно бы и расшифровать бранное словечко, целомудренно заменённое в «Литературном наследстве» многоточием. Но не станем нарушать текст публикации, надеясь на то, что у современного читателя хватит воображения, чтобы самостоятельно восстановить недостающее слово.

7

Вспомнились строки Тютчева (1834):

Я лютеран люблю богослуженье,
Обряд их строгий, важный и простой –
Сих голых стен, сей храмины пустой
Понятно мне высокое ученье.

В следующем веке с классиком косвенно перекликнулась София Парнок:

Я не люблю церквей, где зодчий
Слышнее Бога говорит.

Возможно, эти строки возникли у Парнок по прочтении тютчевской строфы. Так бывает, когда лирик аккумулируется от родственного ему стихотворения. По-своему примечательная особенность творчества.

8

Владислав Ходасевич в своей мемуарной книге «Некрополь» посвятил несколько страниц покойному другу юности Самуилу Викторовичу Киссину. Этот весьма своеобразный человек писал стихи, рассказы, драматические сцены, но, начав, почти никогда не доводил их до конца. Печатался в крохотном журнальчике «Зори». Но был известен московской литературной среде благодаря своим вызывающим выходкам да ещё тому обстоятельству, что был женат на сестре Брюсова – Лидии Яковлевне. Правда, больше знали его псевдоним “Муни”, чем истинное имя.

Бородатый, мешковато одетый, неустроенный, он иронически относился к собратьям по перу, но при этом был беспощаден и к самому себе.

“Другие – дым. Я – тень от дыма” – в этой строке из незаконченного стихотворения было выражено его отношение к окружающим и к собственной персоне.

Многие недолюбливали его за неуживчивость. Но юный Ходасевич симпатизировал этому неудачнику. Привлекали его парадоксальные высказывания и устные афоризмы. Кроме того, их объединяла любовь к долгим дальним прогулкам по Москве, которые обычно завершались в каком-нибудь недорогом ресторанчике.

Во время Первой мировой Самуил Викторович был призван в армию. Оказавшись в тыловой части, в районе Минска, затосковав от однообразия и бесплодности казарменной жизни, окончательно разуверившись в самом себе, однажды, в состоянии депрессии, Киссин пустил себе пулю в висок, написав перед этим песенку «Самострельная», как ни странно, полушутливую. Но это совпадало с его характером.

Ходасевич, признавая, что след, оставленный его старшим другом в жизни и в литературе, “неглубок”, тем не менее написал о нём с тёплым чувством.

Как это случается с поэтами либо несостоявшимися, либо несправедливо забытыми, у Киссина оказалось двустрочие, приведённое Ходасевичем, достойное упоминания. Оно, по-моему, примыкает к тем одиночным находкам, о которых я уже однажды писал в очерке «Не циклами стихов и не томами прозы». Вот строки:

Стихам Россию не спасти,
Россия их спасёт едва ли.

И вновь – ощущение злободневности.

9

В наши дни о человеке пронырливом и бесчестном говорят: прохиндей. В пору моей молодости существовала другая кличка – арап. При этом, упаси Господь, никаких ассоциаций с почтеннейшим Ганнибалом, предком Пушкина, не возникало. Прозвище существовало самостоятельно.

Вспоминается ещё одно выражение давних дней. О хорошем человеке высказывались уважительно: “мировой мужик”, “мировой парень”.

Сейчас это выражение заменено более кратким и подразумевающим несколько иные качества: крутой.

Модный эпитет – порождение нынешнего времени, когда “крутость” ценится выше порядочности, профессионализма, доброжелательности. Словарь прагматичной, меркантильной, во многом бездушной поры. Побеждает не мудрый, не совестливый, не человечный, а сильный, крутой, умеющий брать своё, перешагивая через людские судьбы.

Существует анекдот, а может, и быль вполне вероятная. Второклассникам предложено было составить фразу из разрозненных слов: “горка”, “малыш”, “санки”, “крутая”, “съехал”. Большинство словосочетаний звучало у “составителей” так: “Крутой малыш съехал на санках с горки”.

10

Cлуцкий, Высоцкий, Бродский. Пользуюсь не алфавитом, а хронологией. Три расхожие фамилии, почти одинаково притягательные в конце прошлого века. Будем надеяться, что этот магнетизм сохранится и в новом, только что наступившем столетии.

Словно сговорившись, обладатели этих фамилий сумели вписать их не только в современную литературу, но и в ауру последних десятилетий.

О них столько написано, что мне добавить к истории этой триады нечего.

Разве что упомяну одну подробность.

Когда Высоцкий побывал в Штатах, он очень подружился с Бродским. Нобелевский лауреат высоко ценил его не только как певца. Он считал, что если бы Владимир даже не исполнял свои песни, не играл на сцене Таганки, а посвятил себя только лирике, совершенствуя исключительно искусство стиха, при его данных он достиг бы не меньшей славы.

Всё может быть... Но куда девать его уникальный голос с армстронговской хрипотцой, его уникальное произношение с нажимом на согласные, его искусство перевоплощения и полную исполнительскую самоотдачу?

Это сочетание даётся свыше, и сама природа распоряжается аранжировкой таланта.

11

“Л учшие слова в лучшем порядке”. Оказывается, эта формула изящной словесности принадлежит английскому поэту Сэмюэлу Колриджу (1772–1834), талантливейшему лирику, принадлежавшему к романтическому направлению, которое вошло в историю литературы под названием озёрная школа.