ПАНТЕОН

Бенедикт САРНОВ

Ты тоже усмехнулся — ей в ответ...

марте 1966 года открылся двадцать третий съезд КПСС. Это был первый партийный съезд после снятия Хрущёва, и некоторые наивные люди, на что-то ещё надеявшиеся, с интересом ждали новых важных государственных решений. (Поговаривали о каких-то экономических реформах, предлагаемых тогдашним премьером Косыгиным.)

И вот в это самое время пришёл к нам в гости старый наш друг – Борис Заходер. Пришёл чуть ли не прямо с поезда: только что приехал из Ялты.

– Ну, что слыхать? – спросил он после того, как мы обменялись первыми приветствиями. – Что там у них на съезде?.. Я, правда, на вокзале – по радио – услышал одну фразу. Даже полфразы. И всё понял. Так что ничего нового вы мне, наверно, уже не сообщите.

– И какая же, Боря, это была фраза? – с интересом спросил я, не представляя себе, как по одной случайно услышанной даже не фразе, а полуфразе ему удалось сразу понять, чего нам всем надо ждать от этого их съезда.

– А фраза была такая, – сказал Борис. И с видимым удовольствием процитировал: – “Мы будем и впредь”.

Надо сказать, что в полной мере всю глубину этого его высказывания я оценил не сразу. Принял – как остроту. Умную, меткую, точную, но не более того: чего, мол, от них ждать, будут и впредь делать то, что делали раньше, что делали всегда.

Но в этом отсечении второй половины фразы, в полном отсутствии интереса у услышавшего её Бориса к тому, что последует за первой её половиной, – интереса к тому, что именно будут они делать и впредь, на самом деле заключался смысл гораздо более глубокий, чем даже уже тогда очевидное для меня предвидение, что ни из косыгинских, ни из каких других намечавшихся ими реформ ничего путного у них не выйдет.

Полностью эта ритуальная фраза, наверно, звучала как-нибудь так: “Мы будем и впредь крепить нерушимую дружбу народов нашей страны”. Или: “Мы будем и впредь отстаивать дело мира во всём мире”.

Оборвав её на половине и – мало того! – поставив точку там, где должно было бы стоять многоточие, Борис превратил эту полуфразу в законченную формулу, которая обрела совершенно новый смысл – не только иронический, но даже жутковатый.

ормула “Мы будем и впредь” – с точкой на конце – означала не только то, что они будут и впредь продолжать гонку вооружений, раздувать пламя холодной войны, поддерживать все бандитские режимы, какие только есть на нашей планете, пестовать и обучать террористов, разрушать экономику страны и издеваться над собственным народом. Ритуальная фраза эта – именно вот в таком, усечённом виде – адекватно выразила самую суть уникальной нашей советской системы. Уникальность, состоящую не столько даже в том, что это была система без обратной связи, сколько в том, что единственным исключением из этого правила, единственным доступным ей проявлением этой самой обратной связи было как бы изначально встроенное в неё устройство, автоматически отбрасывающее любое начинание, несущее в себе угрозу какого бы то ни было – пусть даже не очень значительного – изменения, исправления, улучшения этой самой системы.

В то время все мы зачитывались пришедшим к нам из “тамиздата” романом Оруэлла “1984”, в котором содержалась, как нам тогда казалось, одна из самых нетривиальных – и глубоких – попыток выяснения природы сталинского социализма.

Оруэлл действительно понял и раскрыл многое в механизме тоталитарного советского режима. Причём сделал он это в ту пору, когда природа этого механизма была для всех ещё за семью печатями. И всё же есть в его концепции некая брешь. Можно даже сказать, что он ошибся в главном.

Режим, изображённый в романе Оруэлла, – это олигархия умных, образованных, сильных, одарённых людей. Режим создан ими и продуман во всех деталях как максимальная гарантия прочности и незыблемости их власти. Он представляет собой с этой точки зрения абсолютное совершенство.

При всём внешнем сходстве в существе своём действительность сталинского режима имела мало общего с этой изощрённой фантасмагорией.

Действительность превзошла самые мрачные предположения фантаста.

Возникла парадоксальная ситуация, которая не могла присниться никакому Оруэллу, – супердержава, обладающая ядерным оружием, спутниками и глобальными ракетами, возглавляемая людьми, которые по складам, отчаянно спотыкаясь на каждом иностранном слове (типа “марксизьм-ленинизьм”), без которых им пока не обойтись, читают по бумажке заранее приготовленные для них речи и, тщетно пытаясь придать своим лицам мало-мальски человекообразное выражение, тупо повторяют: “Мы будем и впредь!”

от что стояло за той коротенькой полуфразой, которую услышал в день открытия двадцать третьего съезда КПСС мой друг Борис Заходер. И вот как много слов пришлось мне потратить, чтобы более или менее внятно выразить всё это.

А Борису, чтобы высказать, в сущности, то же самое, понадобилась всего лишь одна короткая реплика.

Я так подробно остановился на этом вдруг припомнившемся мне эпизоде, потому что в нём, пожалуй, с наибольшей полнотой выразилось одно из главных свойств личности этого замечательного человека: органически присущая ему способность не только проникать своим мощным ироническим умом в самую суть сложных вещей и явлений, но и выражать своё понимание этой сути с совершенно поразительной простотой, лёгкостью, свободой и каким-то особым, только ему одному свойственным изяществом.

Помню, зашла как-то у нас с ним речь о едва ли не самой популярной в те времена песне – “Я люблю тебя, жизнь”.

Я, как всегда, многословно и, наверно, не слишком вразумительно пытался выразить своё отношение к её тексту. Борис слушал меня, слушал, не соглашался, но вроде и не возражал. И вдруг сказал:

– Я люблю тебя, жизнь, хоть и знаю, что это наивно.

И в этом ироническом перифразе начальной песенной строки (“Я люблю тебя, жизнь, хоть и знаю, что это не ново”) было и всё, что я так долго и безуспешно пытался выразить, и ещё многое другое: мудрый скепсис человека, знающего истинную цену телячьему оптимизму, грустная уверенность, что рано или поздно жизнь преподнесёт каждому неизбежную дозу разнообразных горьких сюрпризов, и даже более того: сознание той невесёлой истины, что жизнь, какой бы светлой и радостной она ни была, в самой основе своей – трагична.

а два дня до смерти Борис позвонил мне и сказал:

– Одно издательство выразило намерение издать книгу моих стихов. Я бы хотел, чтобы вы были её составителем.

– Господь с вами, Боря, – сказал я. – Какой же составитель при живом авторе? Нужда в составителе возникает лишь тогда...

Я замялся.

– Когда автор уже покойник, – легко продолжил мою невысказанную мысль Борис. – Ну что ж, можете считать, что я уже умер. Тем более что это не так уж далеко от истины.

Я человек суеверный, и легкомысленная реплика эта мне не понравилась. А через два дня шутка обернулась правдой. И хотя в тот день, когда мы вели этот телефонный разговор, ничто не предвещало его близкого конца, реплика эта не была бездумной и беспечной отговоркой.

Шутка, так меня покоробившая (я исходил из убеждения, что шутить не следует не только со смертью, но даже и по поводу смерти), на самом деле выражала истинное его отношение к предмету нашей беседы. Недаром ещё четыре года тому назад книгу своих лирических стихов он озаглавил – “Почти посмертное”.

Единственным основанием для такого заглавия был как будто бы почтенный возраст автора. Во всяком случае, в специально написанном для этой книжки предисловьице он упирал именно на возраст.

“Странное название, не спорю, – писал он там. – Но когда человек выпускает (точнее – надеется выпустить) в свет свою первую книгу на семьдесят восьмом году жизни, то – если учесть среднюю продолжительность жизни мужчин в нашей прекрасной стране – название это не покажется таким уж странным. Автор имеет на него право”.

На самом деле, однако, для того чтобы дать этой своей книжке такое заглавие, была у него ещё и другая, более серьёзная причина.

Лёгкий намёк на эту другую причину был им сделан в шуточном стихотворении, в котором рассказывается, как решил он однажды найти хоть какого-нибудь своего однофамильца. Изучил от корки до корки все телефонные книги, которые только сумел разыскать “в Москве, в Петербурге, в Рязани и в Риге, в Париже, в Берлине и даже в Нью-Йорке”, но так и не нашёл ни одного Заходера. Фамилия оказалась не просто редкая, а прямо-таки уникальная. Обстоятельство это наполнило его душу неимоверной гордостью: что ни говори, а приятно всё-таки сознавать свою единственность.

И вдруг оказалось (какая жалость!),
Что всё это мне, увы, показалось:
В литературе сверх всякой меры
Буквально кишмя кишат Заходеры!

Смотрите сами: вот есть, например,
Детский писатель Борис Заходер.
Есть переводчики – взрослый, детский,
Польский, английский, чешский, немецкий...

У всех у них разные интересы,
Хотя они все как один Борисы:
Один Заходер сочиняет пьесы.
(Его, очевидно, волнуют актрисы!)

Тот пишет сказки про разных тварей,
Тот норовит смастерить сценарий;
Есть среди них даже автор либретто.
Тут не хватало только поэта!..

Да, действительно... Все знают Бориса Заходера, подарившего нам Винни Пуха, Мэри Поппинс, Питера Пэна. Заходера, создавшего уникальный, единственный в своём роде пересказ “Алисы в Стране Чудес” Льюиса Кэрролла. Знают также многочисленные Заходеровы сказки, загадки, считалки, шутки, прибаутки и прочие, как он сам их назвал, “мелкие заходерзости”. Все они, кстати, были написаны стихами, притом виртуозными. (Борис Заходер – один из самых блистательных современных российских стихотворцев.)

Так почему же в таком случае он говорит, что среди множества Заходеров, столь усердно и плодотворно подвизающихся на ниве отечественной словесности, до недавнего времени не хватало Заходера-поэта? Неужели он так низко ценит все прежние свои стихи? Или он просто оговорился, неудачно выразился?

У меня есть ответ на этот вопрос. Но прежде чем отвечать, я должен сделать небольшую, как говорит лесковский Левша, “верояцию в сторону”.

еобходимо объяснить, почему среди выдающихся произведений англоязычной классики, которые Заходер “подарил” русскому читателю, я назвал “Алису в Стране Чудес”. Ведь её – и до Заходера, даже задолго до него – переводили многие. В том числе и самые выдающиеся российские писатели и поэты. (Достаточно тут помянуть одного лишь Набокова, пересказ которого, впервые опубликованный в Берлине в 1923 году, до нашего читателя дошёл лишь недавно.)

Самая большая трудность в пересказе кэрролловской “Алисы” связана со стихами, которые Алиса читает обитателям “Страны Чудес”, отчаянно путаясь и перевирая знакомые каждому английскому ребёнку строки Nursery Rhymes – английского детского фольклора.

С этой трудностью не справился даже такой виртуоз стихотворного перевода, как С.Я. Маршак.

Он решительно отказался от пародийного принципа, на котором основывались все стихи из кэрролловской “Алисы”, и попытался добиться юмористического эффекта своими средствами, не выходя за пределы сюжетных, смысловых и стилистических границ подлинника:

– Папа Вильям, – сказал любопытный малыш, –
Голова твоя белого цвета,
Между тем ты всегда вверх ногами стоишь.
Как ты думаешь, правильно это?

— В ранней юности, – старец промолвил в ответ, –
Я боялся раскинуть мозгами,
Но, узнав, что мозгов в голове моей нет,
Преспокойно стою вверх ногами...

И так далее.

Перевод этот принадлежит к числу самых блестящих, технически безупречных стихотворных созданий Маршака-переводчика. Достоинства его неоспоримы. Одна беда: погружаясь в него, русский читатель так и не поймёт, в чём тут, собственно, соль. Почему, прочитав этот странный стишок, Алиса смущённо признаётся: “Да, кажется, не совсем те стихи... Некоторые слова перепутались!”

Заходер пошёл принципиально иным путём. Он смело окунул британскую героиню знаменитой книги в мир русского детского фольклора, заставив её путать и переиначивать на свой лад не английские Nursery Rhymes, а стишки, которые на слуху у российских мальчишек и девчонок, – “Чижик-пыжик”, “Дети, в школу собирайтесь”, “Вечер был, сверкали звёзды”:

Вечер был, сверкали звёзды,
На дворе мороз трещал.
Папа маленького сына
Терпеливо просвещал.

И хотя он (папа) вскоре
Посинел и весь дрожал,
Задавать ему вопросы
Сын упорно продолжал:

– Заяц белый, куда бегал?
– Чижик-пыжик, где ты был?
– Аты-баты – что купили? –
Даже это не забыл!

Ах, как он хотел поставить
Старика отца в тупик!
Но, увы, на все вопросы
Отвечал шутя старик.

Сын спросил:
– Скажи, на сколько “РЕ”
Трещит сейчас мороз?
Но отец и тут нашёлся:

– На два “ре”, молокосос!
– Ладно, – проворчал малютка, –
Вот тебе вопрос такой:
– Кто зовётся Второпяхом?

....................................................

Ах, попалась, птичка, – стой!
– Рано радуешься, мальчик! –
Осадил старик юнца, –
Как известно повсеместно,

Второпях зовут отца!
И, поняв, что всё пропало,
Закричал отцу сынок:
– Что ты ржёшь, мой конь ретивый?
(Лучше выдумать не мог...)

Этот пародийный приём Заходер не изобрёл. И раньше некоторые поэты — переводчики “Алисы” пытались перенести английский абсурд на русскую почву, заменяя пародии Кэрролла парафразами классических русских стихов.

Впервые это сделала Поликсена Соловьёва (“Allegro”):

Божий крокодил не знает
Ни заботы, ни труда:
Он квартир не нанимает
И прислуги – никогда.
Ночью спит, зарывшись в тину,
Солнце ль красное взойдёт,
Крокодил нагреет спину,
Щёлкнет пастью и плывёт.

Тем же путём пошёл и Набоков:

Крокодилушка не знает
Ни заботы, ни труда.
Золотит его чешуйки
Быстротечная вода.
Милых рыбок ждёт он в гости
На брюшке средь камышей:
Лапки врозь, дугою хвостик
И улыбка до ушей...

Он даже пытался, используя хрестоматийные строки русской поэтической классики, сохранить сюжет и смысл английского оригинала:

“Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Тебя считают очень старым:
Ведь, право же, ты сед,
И располнел ты несказанно.
Зачем же ходишь постоянно
На голове? Ведь, право ж, странно
Шалить на склоне лет!”

И молвил он: “В былое время
Держал, как дорогое бремя,
Я голову свою...
Теперь же, скажем откровенно,
Мозгов лишён я совершенно
И с лёгким сердцем, вдохновенно
На голове стою”.

И так далее.

Тут перед нами гибрид двух разных подходов: Соловьёвой и Маршака. От пародийного принципа осталась только первая строка лермонтовского “Бородино”, да ещё его размер и строфика, пародийность которых ощущается слабо.

В сравнении с переводом (лучше сказать – переложением, пересказом) Заходера Набоков с этим своим переводом, как некогда выразился в своём “Гамбургском счёте” Виктор Шкловский, “не доезжает до города”.

Чтобы соединить в одной пародии парафразы из “второсортных” и “третьесортных” стишков детского фольклора с парафразами знаменитых пушкинских строк, да ещё так лихо озорничать с этими классическими строчками, превращая наречие (“второпях”) в имя собственное, а будничное “на дворе” в ребус-загадку (“на сколько “РЕ” трещит мороз”), – даже у Набокова (правда, ещё очень молодого Набокова) недостало ЗАХОДЕРЗОСТИ.

ут уместно вспомнить ещё одну ипостась Бориса, не отмеченную в том его шутливом стихотворении, где “в литературе сверх всякой меры буквально кишмя кишат Заходеры”. Я имею в виду Заходера-пародиста.

Приведу (по памяти, поскольку она никогда не публиковалась) блистательную его пародию на Вертинского:

В бананово-лимонной загранице,
               В Ницце,
В дешёвом электрическом раю
Лиловому аббату часто снится,
Что он убил собаченьку свою.

Когда над синим морем пела вьюга,
              Юга,
Когда мерцало небо, как опал,
Он своего единственного друга
Убил и в эту землю закопал.

чтении (глазами) прелесть этого пародийного сочинения почти пропадает, поскольку при всём своём техническом совершенстве оно рассчитано на исполнение. И сам Борис прелестно его исполнял, подражая не только интонациям Вертинского, но и его жестам. И вот тут-то и проявлялись очень тонкие, в чтении почти незаметные пародийные элементы:

– Что он убил соба-аченьку свою, – голосом Вертинского напевал Борис, и “соба-аченька” эта сопровождалась соответствующими “вертинскими” мимикой и жестом.

– Убил, и в эту землю закопал...

Ударение на словах “в эту” тоже сопровождалось соответствующим жестом, усиливающим индивидуальность этого стилистического оборота: да, радостно узнавали мы, именно так, и не иначе, выразился бы Вертинский, случись ему сочинять песенку на сюжет знаменитого шлягера “У попа была собака...”.

И наконец – финал:

Танн, танн, ай ди-да.
Ах, ти-та-ти-та да-дам –
За-ко-пал.

Снова неповторимый “вертинский” жест – лёгкое движение расслабленной кистью правой руки, ставящее как бы последнюю точку в этой грустной истории: всё, господа, нет больше нашей любимой собаченьки...

Однако пора наконец ответить на поставленный мною вопрос.

Почему всё-таки Борис так самоуничижительно заявил, что среди множества кишащих в литературе Заходеров “не хватало только поэта”? И почему тоненькую книжечку своих лирических стихотворений, вышедшую в 1996 году, он всерьёз, уже без всяких шуток и оговорок назвал своей первой книгой стихов, словно до неё никаких стихов никогда не публиковал?

Давным-давно Борис Житков сочинил такой иронический диалог:

– У вас есть пистолет?

– Да, только детский.

– Вы – писатель?

– Да, только...

Может ли быть, чтобы Борис Заходер, всю жизнь сочинявший стихи и сказки для детей, разделял этот уничижительно-пренебрежительный взгляд на призвание детского писателя? Неужто и он тоже детскую литературу почитает литературой второго сорта, чем-то вроде ненастоящего, игрушечного, детского пистолета?

Нет, дело не в этом.

Просто у него иной, более высокий взгляд на роль и назначение поэта. А также на смысл и назначение поэзии. Поэзии без каких бы то ни было эпитетов – “детская” или, скажем, “ироническая” (мелькает в последнее время и такое, словно бы извиняющееся, определение).

В пятнадцати сонетах, формально замыкавших ту, тоненькую его книжку, а по существу, составляющих её сердцевину, Заходер делился с читателем своими размышлениями о вечном – о жизни и смерти, о бренности всего земного, об Истине и о Боге, о божественном даре человеческой речи. Но более всего – о природе поэтического творчества:

Нет ничего святого у поэта!
Что может быть святого у того,
Кто отдаёт на поруганье света
Святые тайны сердца своего?

Это могло бы показаться цинизмом, этаким нарочитым нигилистическим кощунством, если бы не финал стихотворения, в котором выясняется, что у поэта всё же есть своя – правда, единственная! – святыня:

Да, он с усмешкой смотрит на святыни,
Не верит в рай и презирает ад;
Он знает – все слова его звучат,
Как голос вопиющего в пустыне, –
Но для него страшнее адских мук
Пустое слово и неверный звук.
Как будто этот звук невдохновенный
Разрушит всю гармонию вселенной.

Русские поэты советского периода – даже те, кого мы уже причислили (и справедливо причислили) к сонму великих, – мучительно выясняли свои взаимоотношения с партией, с народом, страной (“Я хочу быть понят родной страной...” – Маяковский), с временем (“И разве я не мерюсь пятилеткой...” – Пастернак), с эпохой (“Мне на плечи кидается век-волкодав...” – Мандельштам).

Заходер озабочен своими взаимоотношениями с вселенной:

Сказать ли правду? Памятников – нет.
Ни рукотворных, ни нерукотворных.
Настанет срок – увы. Сотрётся след
Всех наших дел – и славных, и позорных.

Начало – откровенно полемическое. Вторая строка целит чуть ли не в самого Пушкина: это ведь он гордо объявил, что памятник себе воздвиг нерукотворный.

Но при всей своей полемичности мысль не такая уж новая. Вспомним хотя бы знаменитое державинское:

Река времён в своём стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.

А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.

Но Заходер и эту вечную тему разворачивает по-своему:

Сотрётся след побед и прочих бед,
След вдохновений и трудов упорных,
Черты царей на серебре монет
И надписи в общественных уборных...

Последняя строка, уравнивающая все вдохновенные усилия сынов человеческих с надписями в общественных уборных, вносит в заходеровское развитие этой традиционной темы свою, индивидуальную краску. Но по-настоящему оригинальным это стихотворение делает венчающее его – воистину банальное! – утешение, которое всё-таки находит для себя поэт:

Ведь всякий срок – увы, всего лишь срок.
И он пройдёт. Сотрётся след вселенной,
Где мы с тобой сумели – между строк –
Прочесть усмешку вечности.  Мгновенной.
Сотрётся след... Но не горюй, поэт!
Ты тоже усмехнулся – ей в ответ.

Российский литератор – такова одна из главных особенностей нашего отечества – все свои душевные силы неизменно тратил на раздумья о том, как бы получше обустроить Россию. И поэтому, невесело сострил в одном из своих фельетонов Леонид Лиходеев, поэт у нас больше, чем поэт, а корова меньше, чем корова.

Но что Лиходеев, если даже Маяковский, этот ассенизатор и водовоз, агитатор, горлан и главарь, “поставивший своё перо в услужение сегодняшнему часу и его проводнику коммунистической партии и советскому правительству” (собственные его слова!), если даже он грустно вздохнул однажды: “Всех писателей сделали глашатаями правды, афишами добродетели и справедливости... Из писателей выуживают чиновников просвещения, историков, блюстителей нравственности... Памятник поставили не тому Пушкину, который был весёлым хозяином на великом празднике бракосочетания слов и пел:

И блеск, и шум, и говор балов,
И в час пирушки холостой
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой.

Нет, на памятнике пометили: за то, что

Чувства добрые он лирой пробуждал...”

сли бы случилось так, что Борису Заходеру вдруг вздумали поставить памятник, на памятнике этом надо было бы пометить совсем не то, что замечательный поэт этот весёлыми книжками своими способствовал нравственному и общественному воспитанию советской детворы или острым сатирическим пером разоблачал социальное зло. Нет, на его памятнике следовало бы начертать именно вот это, им самим открытое и сформулированное:

...Не горюй, поэт!
Ты тоже усмехнулся – ей в ответ!