ГАЛЕРЕЯ

Нас не надо жалеть:
ведь и мы никого не жалели.
Семён Гудзенко

Книга Александра Фадеева «Разгром», мягко говоря, не самое популярное произведение в наше время, и тема его – гражданская война на Дальнем Востоке (если её так сформулировать) – не увлечёт, пожалуй, любителя современных бестселлеров. Представители старшего и среднего поколений детально изучали роман в школе и запомнили, что Морозка – герой, Левинсон – образец большевика-руководителя, а Мечик – подонок и ничтожество. Об этом твердили учебники литературы, монографии и статьи в соответствии с высказываниями самого Фадеева.

Нынешние составители школьных программ либо включают это произведение в обязательный список, либо оставляют его в обзоре литературы 20-х годов: всё-таки, что ни говори, творение значительное, талантливое, психологически интересное, в 20-е годы – новаторское, и обойти его молчанием нельзя.

Широко известно авторское определение “основной мысли” романа: “В гражданской войне происходит отбор человеческого материала, всё враждебное сметается революцией, всё неспособное к настоящей революционной борьбе, случайно попавшее в лагерь революции отсеивается, а всё поднявшееся из подлинных корней революции, из миллионных масс народа, закаляется, растёт, развивается в этой борьбе. Происходит огромнейшая переделка людей”. Нетрудно догадаться, что предполагалось художественно изобразить, как деградирует и “сметается революцией” прежде всего “враждебный”, а следовательно, и в корне порочный непролетарский Мечик и как закаляется и “переделывается” рабочий человек Иван Морозов. Поэтому советские комментаторы в каждом поступке и слове Мечика старательно выискивали отщепенца, вырожденца и тому подобное. К.Зелинский даже обвинил Мечика в том, что он не умеет “вести пропагандистскую и организационную работу”. Но главным образом почти во всех статьях, вплоть до наших дней, Мечик осуждался как трус и индивидуалист, неизбежно обречённый на предательство, которое и совершил. По классификации теоретиков РАППа он, очевидно, попадал в категорию опасных “попутчиков”, соцреализму нужен был компартийный вождь или ревпролетарий, а не рефлексирующая личность.

Н о давайте положим перед собой роман и проследим путь Мечика, являющегося едва ли не главным действующим лицом, психология и поступки которого интересуют автора не меньше, чем психология положительного Левинсона. Возможно, это наблюдение позволит нам сделать некоторые нетрадиционные выводы. Напомню: Павел Мечик, восемнадцатилетний романтически настроенный юноша, недавно окончивший гимназию, затем работавший в городе и общавшийся там с эсерами-максималистами, решил принять участие в гражданской войне и, запасшись путёвкой “максималистов”, добровольно пришёл в партизанский отряд. Действие происходит в 1919 году в Южно-Уссурийском крае. Первая глава романа называется «Морозка», вторая – «Мечик», и на протяжении романа сопоставляются и, чаще, противопоставляются характеры и поступки двух партизан. Мечик появляется уже в первой главе и сходит со сцены в последней.

И в первой же главе – бой, где и происходит знакомство с ним и где он, новичок неоперившийся, получает серьёзные ранения (в голову и ноги). Раненого, “враждебно и жестоко схватив за воротник”, выносит с поля боя 27-летний Иван Морозов (Морозка). “Лицо у парня было бледное, безусое, чистенькое, хотя и вымазанное в крови”. Этот эпитет – “чистенький”, как ярлык прилепленный Мечику в первой главе, в дальнейшем будет неоднократно повторяться, станет в романе его негативной характеристикой в устах некоторых партизан, в первую очередь Морозки. Уже во второй фразе следующей главы читаем: “Морозка не любил чистеньких людей”. И сразу расшифровывается смысл ядовитого клейма: “В его жизненной практике это были непостоянные, никчёмные люди, которым нельзя верить”. “Никчёмный”, – припечатает позднее Левинсон. А какова была “жизненная практика” Морозки, позволившая ему судить о “чистеньких” людях? Он “не искал новых дорог”, “играл на гармошке, дрался с парнями, пел срамные песни” и “портил” деревенских девок, воровал, пьянствовал, “всё делал необдуманно”. И столь же бездумно отправился бороться за советскую власть. Понятно, насколько чужды были ему “чистенькие”. Да и не только ему.

Едва появившись в отряде, Мечик был ни за что ни про что оскорблён и избит, а потом уже стали разбираться, кто он и зачем явился. Морозка смотрел на Мечика “чужим, тяжёлым, мутным от ненависти взглядом”. Парень осознанно (в отличие от Морозки) пришёл в партизанский отряд, чтобы защищать Советы, ему “хотелось борьбы и движения”, а отнюдь не карьеры. Он мечтал быть в одном ряду с былинными богатырями, “голова пухла от любопытства, от дерзкого воображения”.

Разочарование наступило очень быстро: “Эти были грязнее, вшивей, жёстче и непосредственней. Они крали друг у друга патроны, ругались раздражённым матом из-за каждого пустяка и дрались в кровь из-за куска сала. Они издевались над Мечиком по всякому поводу – над его городским пиджаком, над правильной речью, над тем, что он съедает меньше фунта хлеба за обедом”. Никто во взводе не был так унижен, как Мечик. И Левинсон объективно способствовал этому: направил его в самый расхлябанный взвод дурака, пьяницы и халтурщика Кубрака, дал ему самую паршивую, больную ящуром, дряхлую клячу с провалившейся спиной. “Он чувствовал себя так, словно эту обидную кобылку с разляпанными копытами дали ему нарочно, чтобы унизить с самого начала”.

Господи! Да разве забредший в отряд человек стал бы терпеть эти издевательства? В два счёта сбежал бы (ведь уходили же некоторые). Мечик не сбежал. Он вступил на труднейшую тропу жизни и смерти, “трудный крестный путь лежал впереди”. Недавний гимназист терпит. Почему? Да всё потому же, что он не случайный гость, он шёл в отряд с “хорошим, наивным, но искренним чувством”, он идейный борец, в чём убеждают и его рассуждения в беседе с Левинсоном, и всё его поведение в стане тех людей, которые представляют собой чуть улучшенный, но в общем тот же тип новых хозяев страны, что изображены в «Двенадцати» Блока, – невежественных, презирающих интеллигенцию; это люди невысокой морали и культуры, идущие по земле “без имени святого”, отрицающие, по выражению Левинсона, “злого и глупого Бога” и живущие по странному принципу, изречённому в другое время поэтом Семёном Гудзенко: “Нас не надо жалеть: ведь и мы никого не жалели”.

А где же совесть, где она?

“Совесть моя где?! – кричал Морозка в ответ на вопрос Мечика, где у него совесть. – Вот она где, совесть, – вот, вот! – рубил он с остервенением, делая неприличные жесты”. А у Мечика есть совесть, есть стыд, сострадание, жалость к людям, душевная мягкость. Эти его качества обусловливают и “несвоевременные мысли”, и высказывания, и поступки, за которые ему сполна доставалось от авторов советских учебников и пособий, признававших так называемый “пролетарский”, а не общечеловеческий гуманизм.

У Мечика доброе сердце, и душа его протестует против грабежа и уничтожения людей, тем более теми методами, какими действовали красные партизаны. Он переживает, когда без суда и следствия по приказу Левинсона расстреливают “мужика в жилетке”, когда отбирают свинью у старого корейца, семья которого живёт впроголодь и единственную надежду на выживание в течение зимы связывает с мясом этой несчастной откормленной свиньи. Кореец плачет, умоляет, целует ноги Левинсону – всё бесполезно. “Мечик видел всё это, и сердце его сжималось... «Неужели без этого нельзя?» – лихорадочно думал Мечик, и перед ним длинной вереницей проплывали покорные и словно падающие лица мужиков, у которых тоже отбирали последнее. «Нет, нет, это жестоко, это слишком жестоко», – снова думал он...” Как же, как же, оправдательно кивали авторы учебников и критики, укоризненно глядя на Мечика: ведь надо же было кормить красных партизан, цель оправдывает средства. Оправдывает ли? А те мужики, ради которых вроде бы сражаются партизаны, пусть подыхают с голоду? Да дело тут вовсе не в голодных партизанах. Во всей послереволюционной России, и не только в годы военного коммунизма и продразвёрстки, а и в долгие последующие десятилетия широко осуществлялся тот же негласный принцип (маскируемый красивыми демагогическими лозунгами): сделать всё для народа... за счёт ухудшения жизни народа. Реакция Мечика вполне закономерна, его можно понять.

Павел случайно услышал, как Левинсон предлагал врачу отравить тяжелобольного, нетранспортабельного партизана Фролова. “«Они хотят убить его...» – сообразил Мечик и побледнел. Сердце забилось в нём с такой силой, что казалось, за кустом тоже вот-вот его услышат”. Молодой боец не бездействует, а пытается отвести руку Сташинского с ядом. “Обождите!.. Что вы делаете?.. – крикнул Мечик, бросаясь к нему с расширенными от ужаса глазами”. Литературоведы, рассматривая этот эпизод, обычно ссылаются на особые условия, трудности и тому подобное. Но “временными трудностями” у нас всегда оправдывали политические преступления и экономическое недотёпство. В данном случае нас интересует реакция Павла Мечика. Сопоставим с откликом Морозки и других на смерть товарища, на его отравление:

“– Фролов умер, – глухо сказал Харченко.

Морозка туже натянул шинель и снова заснул. На рассвете Фролова похоронили, и Морозка в числе других равнодушно закапывал его в могилу”.

Жалеть товарищей здесь не принято. Исчез разочаровавшийся в партизанщине старик Пика. “Никто не пожалел о Пике. Только Мечик с болью почувствовал утрату”. Воистину: “...ведь и мы никого не жалели”. Разочарование постигло Пику, Мечика. Ну а Морозка? “Морозка чувствовал себя обманутым в прежней своей жизни и снова видел вокруг себя только ложь и обман”. Мысли и чувства Морозки могут, оказывается, неожиданно перекликаться с размышлениями и чувствами Мечика. “...И он (Морозка. – Г.Я.), может быть, очень скоро погибнет от пули, не нужный никому, как умер Фролов, о котором никто не пожалел”.

Никто, кроме Мечика. Мечик – не только сердобольный, гуманный человек, но и преисполнен благодарности к любому человеку, оказавшему ему хоть каплю участия, внимания. “Он почувствовал тихую благодарность к людям, которые несли его так плавно и бережно”; он испытывает благодарность к Варе, “к хорошей её любви”. Варя – единственная женщина в отряде, олицетворение добра, душевности, самоотверженной любви и сочувствия, постоянной готовности прийти на помощь товарищам; из жалости к бойцам она оказывает им интимные услуги до встречи с Мечиком. Павел – её первая любовь. За что же она полюбила Мечика? Только ли за внешнюю красивость? Нет, конечно. Почувствовала что-то близкое, родственное. Она сама объясняет, что полюбила юношу за его мягкость, человечность, за то, что он не умеет “зубы показывать” и “никому спуску не давать”, в отличие от остальных. В отношениях с Варей Павел застенчив и порядочен. “С особенной, болезненной чуткостью воспринимал он теперь заботы и любовь окружающих...” К сожалению, крайне редко доводилось ему ощущать эти заботы. Чаще приходилось наталкиваться на грубость, недоверие, нарекания, и его доброе отношение к людям не находило адекватного отклика. Павел, в сущности, ничем не провинился перед Морозкой, благодарен ему за спасение, но чувствует свою “беспричинную виновность” перед ревнивым ординарцем. Увидев на поле затихшего боя Морозку, в отчаянии сидящего возле убитого коня, Мечик хочет ему помочь:

“– Морозка... – тихо позвал Мечик, остановившись против него и переполняясь вдруг слезливой доброй жалостью к нему и к этой мёртвой лошади...

– Давай я отвезу, или, хочешь, садись сам – я пешком пойду! – крикнул Мечик.

И это великодушно предлагает человек, слышавший немало обидных слов от ненавидящего его партизана! Безответная игра в одни ворота.

По-доброму Мечик относится и к Бакланову: “...он убеждал Бакланова в том, какой тот хороший и умный, несмотря на свою необразованность”. Насколько контрастно отношение Мечика к людям и окружающих к нему! Порой даже кажется, что Мечик, вопреки мнению автора и критиков, обвиняющих его в индивидуализме, себя любит не больше, чем других людей. По отношению к себе он, склонный к самоанализу, нередко комплексующий, достаточно самокритичен. Окружённый недоброжелателями, он приходит к убеждению, что обитает “наедине со своими мыслями в большом враждебном мире”.

В принципиально важной беседе с Левинсоном Мечик предельно искренен и откровенен: “Я ко всем подходил с открытой душой, но всегда натыкался на грубость, насмешки, издевательства, хотя я был в боях вместе со всеми и был тяжело ранен... ни от кого не вижу поддержки”. Это сущая правда. Но хоть как-то Левинсон откликнулся на крик души юноши? Он откликнулся... мысленно: “Вот тебе и на... ну – каша!” – и обошёл молчанием справедливые жалобы партизана. Зато, ни на минуту не забывая, что он начальник, стал опровергать краткую, но острую критику положения дел в отряде. Однако мы не знаем, какими словами опровергал критику Левинсон. Видимо, в этой центральной сцене романа Фадеев не нашёл веских, убедительных доводов и в растерянности отделался безликой общей фразой: “И Левинсон стал привычными словами разъяснять, почему это кажется ему неверным”. Вот те раз! “Привычными словами”. Какими же? Можно подумать, что от многих людей он уже слышал подобные речи. Но скорее всего, таких речей он ни от кого не слышал и “привычные слова” говорил прежде по другому поводу. Нужны были честность и смелость Мечика, чтобы высказать всё непосредственно командиру отряда. И куда вдруг делись убеждённость и категоричность Левинсона? Откуда такая неуверенность выражения: “кажется ему неверным”? Не потому ли, что Левинсон хотя бы не полностью, но осознавал правоту Мечика, однако не позволял себе признать её? И мысленно Левинсон, не найдя аргументов для отповеди Мечику, оперирует лишь оскорбительными определениями, называя его “нищим”, “слабым”, “ленивым”, “безвольным”, “никчёмным пустоцветом”. Стоило Мечику откровенничать и метать бисер! А ведь мог бы понять искреннего и доверчивого юношу, постараться помочь ему. Ведь и сам когда-то был таким же “тщедушным мальчиком” “с большими наивными глазами”; таким же романтическим юнцом когда-то пришёл в партизанский отряд и сам Фадеев, таким поначалу был и герой «Конармии» Бабеля... Можно ли этих людей, этих литературных персонажей называть “никчёмными людьми” и столь безжалостно унижать их?!

Одно из главных обвинений, брошенных Мечику литературоведами, – трусость. Прежде чем доказать обратное, я хотел бы напомнить, что, к сожалению, едва ли не каждый человек, и вовсе не природный трус, а мужественная, сильная личность, в критические минуты может испытывать страх, испуг, ужас. Только ханжа станет это отрицать. Вспомним хотя бы сцену из «Войны и мира» Толстого. Пьер во время Бородинского сражения спрашивает храброго солдата:

– А ты разве боишься?

– А то как же? – отвечал солдат.

Летят ядра. “Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как единственное убежище от всех ужасов, окружавших его”.

Не свободны от страха и герои романа Фадеева. Когда раздались выстрелы, Левинсон увидел “побледневшие и вытянувшиеся лица партизан, он прочёл то же единственное выражение беспомощности и страха...” Страх охватывает иногда даже любимца Фадеева отважного Бакланова. “«А что, ежели заметят?» – подумал Бакланов с тайной дрожью”. Можно припомнить и повесть Булата Окуджавы «Будь здоров, школяр», и другие произведения о войне. Но, как говорили древние, “что позволено Юпитеру, то не дозволено быку”. Мечику не дозволено. Я вовсе не намерен воспевать позорную трусость или повторять вслед за Северяниным: “Да здравствует святая трусость во имя жизни и мечты!”, тем более что обвинение Мечика в трусости считаю необоснованным.

Да, в первом бою Мечик “проявил себя не очень мужественным человеком”. Получив четыре ранения (но, заметим, и в этом случае не бросив винтовки), он даже позволил себе постонать, а затем потерять сознание. Стыдно, конечно, но это первый бой неподготовленного новичка. Он осознаёт свои промахи, слабость, он молод, ещё не сформировался как мужчина и как боец, но очень хочет им стать: “...я буду совсем другой” – надеется он. И изменения (“переделка”) действительно происходят. Через некоторое время “Мечик почувствовал себя настоящим партизаном”. Ему “пришлось карабкаться по хребтам, по безвестным козьим проторям”, “скалистым кручам, едва не убившись”, хотя он “ещё нетвёрдо чувствовал себя на ногах” после тяжёлого ранения.

Левинсон предлагает Бакланову взять Павла в разведку, чтобы проверить, что он собой представляет. В разведке Мечик проявил себя с хорошей стороны, преодолел страх, сделал несколько точных решающих выстрелов в японцев, спас положение, и Бакланов оценил это: “А ты, брат, молодец! Даже не ожидал от тебя, право. Если бы не ты, он бы нас вот так изрешетил!” Мечик оправдал надежды, но вынужденное убийство человека переживает тяжело – такова натура. В следующем столкновении с японцами Мечик тоже не струсил: “То, что он испытал, было не страх, а мучительное ожидание: когда же всё кончится?” Обстановка по-своему воспитывает и перевоспитывает личность, но то доброе начало, которое было когда-то заложено, сохраняется в натуре Мечика.

Проходит время. Новое сражение, и юный партизан снова доказывает, что он отнюдь не никчёмный, не ленивый и не трус: “Мечик, увлечённый общим потоком, мчался в центре этой лавины. Он не только не испытывал страха, но даже утерял всегда присущее ему свойство отмечать собственные мысли и поступки и расценивать их со стороны... и вместе со всеми на совесть старался догнать врага...”

И вот уже предпоследняя, шестнадцатая глава. Отступление, точнее, попытка уйти от преследующего неприятеля, сложнейший переход через болото, через трясину под пулями многочисленных врагов. “Придавленные, мокрые и злые” бойцы спешно уходят, бегут часовые, “партизаны... бросились бежать”. А что же Мечик? Он не в городе, он здесь, со всеми, да ещё его лошадь сорвалась с гати на болоте, и Мечик, спасая её, изо всех сил тянет канат и зубами распутывает узел верёвки, стянувшей передние ноги лошади.

Когда же, наконец, обнаружатся пресловутые эгоизм и трусость Мечика? Что-то медлит Фадеев с разоблачением своего нелюбимого героя. Уж не потому ли, что фамилия, данная им персонажу, смутно напоминала ему фамилию какого-то настоящего Мечика (как выяснилось позднее, когда роман был уже издан, действительный Мечик был известен на Дальнем Востоке как вполне достойный человек)?

Но замысел надо осуществлять, и вот она, последняя глава. Дамоклов меч, угрожающе висевший над невинной головой Мечика, стремительно падает. Мечик с Морозкой – в дозоре. Испытав новичка и проникшись к нему доверием, молодой Бакланов, видимо плохой психолог, сформировал несовместимую разведывательную пару: Мечик и ревнующий и ненавидящий его Морозка. Оба они – в “сонном, тупом” состоянии, “не связанном с окружающим миром”, в состоянии “крайней усталости, когда совершенно исчезают всякие, даже самые важные человеческие мысли...” И вот в таком состоянии застают его внезапно выросшие перед его носом вооружённые казаки. Лошадь, испугавшаяся раньше всадника, отбрасывает Мечика в кусты, и он, не успев опомниться и что-либо сообразить, “стремительно покатился куда-то под откос”. Мгновенная инстинктивная реакция самозащиты при неожиданно возникшей смертельной опасности. Испугался? Да. Струсил? Да. Но вспомним, что в это же время на “побледневших и вытянувшихся лицах партизан”, услышавших выстрелы, появилось выражение “беспомощности и страха”. Так чего же мы хотим от юнца Мечика? В этот момент он был во власти чувства опасности, только чувства, осознание последствий позорного бегства пришло к нему через несколько минут. “Глаза Мечика сделались совсем безумными. Он крепко вцепился в волосы исступлёнными пальцами и с жалобным воем покатился по земле... «Что я наделал... о-о-о... что я наделал, – повторял он, перекатываясь на локтях и животе и с каждым мгновением всё ясней, убийственней и жалобней представлял себе истинное значение своего бегства... – Что я наделал, как мог я это сделать, – я, такой хороший и честный и никому не желавший зла, – о-о-о... как мог я это сделать!»” И он, вытащив револьвер, пытается, но не может покончить с собой.

Вслух ли прозвучал отчаянный вопль (что кажется невероятным) или мысленно, но в любом случае важно, что это делалось искренне, не напоказ, не для публики (вокруг ни души), и нет тут никакой театральщины. “Он всё ещё осуждал себя и каялся”. Человек, способный покаяться и осудить себя, может в дальнейшем сделать много хорошего. Морозка, естественно, расценил поступок Мечика как “гнусное предательство”, а партийный писатель Фадеев дал себе волю в полной мере заклеймить отщепенца: здесь и самовлюблённость, и “тихонькое паскудство”, и равнодушие к судьбе товарищей. Но из этого же романа следует, что в натуре Мечика преобладали не самовлюблённость, а рефлексия и недовольство собой, не “паскудство”, а честность, не равнодушие к судьбе товарищей, а человечность. И если “лучше, чище, благородней казался он сам себе до совершения этого поступка”, так ведь и это верно.

Я не хочу в данной статье давать политическую оценку и современную трактовку сущности гражданской войны – об этом написано много. Но и в рамках фадеевской концепции наш герой в целом выглядит не так уж скверно. Не собираюсь оправдывать Мечика в последнем эпизоде: что плохо, то плохо, поступок отвратительный. Но психологически объяснить его можно и нужно, и я попытался это сделать, прибегая к помощи... автора, которого обильно цитирую.

Однако то, что произошло, никак нельзя назвать предательством: тут не было ни осмысленной сделки с совестью, ни злого или корыстного умысла, ни даже молниеносного осознания (а оно было необходимо) последствий своих действий. Я и поступком-то затрудняюсь назвать мгновенную реакцию сонного и измождённого Мечика, его роковую ошибку, а когда через минуту после падения под откос он услышал выстрелы и начал что-то соображать, ему стрелять было уже совершенно бесполезно. Предать партизан он не мог по своим убеждениям: вспомним, с каким презрением он говорил Левинсону о людях, которым безразлично, кому служить – Колчаку или Советам. По идейным мотивам он и в отряде оставался, и в боях участвовал. “Бегство” было для него самого неожиданностью. Если бы это был обдуманный поступок (как, например, у Рыбака в «Сотникове» Василя Быкова), разве Мечик так страдал бы, так мучился? Разве он не пытался бы как-нибудь оправдать себя в собственных глазах? Эгоист и себялюбец непременно поступил бы именно так.

Подведём итоги. Желая показать процесс и результаты перевоспитания человека в огне гражданской войны, Фадеев, судя по всему, собирался противопоставить революционное и моральное совершенствование “простого” человека – Морозки – политической и нравственной деградации интеллигента Мечика. Не получилось. Хотя бы уже потому, что развитие Мечика происходило быстро по восходящей (с точки зрения революционного автора) и его скверный поступок в последней главе не явился следствием его взглядов и поведения, описанных на протяжении шестнадцати предыдущих глав, а вступает в противоречие с ними. В то же время процесс “переделки” Морозки отражён слабо, и его самоотверженный поступок в конце книги продиктован, как следует из текста, не преданностью марксистско-ленинским идеям и не приобретённой “закалкой” характера, а тем же чувством товарищества (или компанейства?), которое владело им ещё до революции, когда он “не выдал зачинщиков”.

Что же всё-таки удалось показать Фадееву, несмотря на односторонний большевистский взгляд на события и явную тенденциозность авторских трактовок и оценок? Трагедию гражданской войны, психологию и жизненную драму не героя, не исполина, но чистого, честного, добросердечного, культурного юноши, заражённого идеей революции и добровольно вступившего в чуждый ему круг представителей “простого народа”, молодого человека, страстно и упорно стремящегося стать настоящим мужчиной и бойцом, мужающего в смертельной схватке и жестоких испытаниях, но однажды не выдержавшего и по человеческой слабости совершившего опасную ошибку. История поучительная.

Возможно, мои заметки покажутся кому-то необъективными, но ведь навязшие в зубах характеристики героев «Разгрома» были ещё более тенденциозными. И нынешние комментаторы, как видно, недалеко от них ушли. В.А. Чалмаев (в учебнике для 11-го класса «Русская литература XX века», 1997), традиционно обозвав Мечика трусом, себялюбцем и эгоистом, призывает отказаться от “осовремененных интерпретаций Мечика”. Почему же отказаться? Каждая новая эпоха произносит своё слово и имеет право на переоценку литературных ценностей, исторических событий и их действующих лиц.