Олег ЛЕКМАНОВ

Три смерти
(Иван Ильич, Андрей Фокич, Анна Ивановна)

Толстой на смертном одре.
Астапово, 7 ноября 1910 г. Фотография В.Чеховского.

В зависимости от желания и настроения читателя повесть Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича» может интерпретироваться двояко. Первая интерпретация: жизнь человека бессмысленна, потому что заканчивается смертью и со смертью (“Что это? Неужели правда, что смерть? И внутренний голос отвечал: да, правда. Зачем эти муки? И голос отвечал: а так, ни зачем” (с. 108–109)¹). Вторая интерпретация: жизнь человека осмысленна, потому что не заканчивается смертью и со смертью (“Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было” (с. 115)²).

Русская литература XX века с её напряжённым интересом к тайне смерти и поисками путей преодоления смерти восприняла как родственные себе обе намеченные интерпретации. В чём легко ещё раз убедиться, рассмотрев фрагменты двух ключевых отечественных романов нынешнего столетия, восходящие к одному и тому же эпизоду «Смерти Ивана Ильича».

Вот эпизод, в котором описано начало ракового заболевания главного героя повести Толстого: “Раз он влез на лесенку, чтобы показать непонимающему обойщику, как он хочет драпировать, оступился и упал, но, как сильный и ловкий человек, удержался, только боком стукнулся об ручку рамы” (с. 77).

А вот эпизод романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», представляющий собой пародийный парафраз (у Толстого удар боком, у Булгакова – задом) только что процитированного эпизода «Смерти Ивана Ильича»: “Тот... повернулся... и ловко подал ему один из тёмных дубовых низеньких табуретов <...> Буфетчик вымолвил: – Покорнейше благодарю, – и опустился на скамеечку. Задняя её ножка тотчас с треском подломилась, и буфетчик, охнув, пребольно ударился задом об пол” (с. 475)³. Учитывая указанную параллель с произведением Толстого, рискнём предположить, что именно это предательски спровоцированное нечистой силой падение послужило причиной заболевания буфетчика Сокова и его смерти “от рака печени” (с. 477).

Там, где у Толстого “ручка рамы”, у Булгакова – “низенький табурет”. Однако в «Смерти Ивана Ильича» фигурирует и “низенький пуф” (с. 62), на который никак не может удобно усесться один из персонажей. Повесть Толстого и сцену из романа Булгакова, описывающую визит Сокова к дьяволу, сближает ещё целый ряд общих мотивов.

Прежде всего, само имя и отчество буфетчика – Андрей Фокич – звучит сходно с именем и отчеством героя произведения Толстого – Иван Ильич. Но этого мало: фамилия Соков является “усечённым вариантом” фамилии эпизодического персонажа «Смерти Ивана Ильича» – “буфетчика Сок[ол]ова” (с. 62).

После визита к Воланду и зловещих предсказаний сатаны буфетчик спешит к знаменитому врачу Кузьмину, который велит Сокову “завтра же дать мочу на анализ” (с. 481). Саркастическое изображение бесполезного визита Ивана Ильича к знаменитому врачу, полагающему, что “исследование мочи” пациента “может дать новые улики” (с. 83), есть и в повести Толстого.

Упоминается у Толстого (с. 98) и вошедшая после булгаковского романа в пословицу “осетрина” (второй свежести) (с. 474).

К опознанию реминисценции из «Смерти Ивана Ильича» Булгаков ненавязчиво готовит внимательного читателя в предыдущей сцене «Мастера и Маргариты», где есть прямая и тоже иронически окрашенная цитата из «Анны Карениной» (к слову сказать, предыдущего по отношению к «Смерти Ивана Ильича» произведения Толстого): “Всё смешалось в доме Облонских, как справедливо выразился знаменитый писатель Лев Толстой. Именно так и сказал бы он в данном случае. Да! Всё смешалось в голове у Поплавского” (с. 470). Интересно, что отдалённый прообраз экономиста Поплавского, прибывшего из Киева в Москву в надежде завладеть квартирой покойного племянника жены, также появляется на страницах повести Толстого: “Надо будет попросить теперь (после смерти Ивана Ильича. – О.Л.) о переводе шурина из Калуги, – подумал Пётр Иванович. – Жена будет очень рада” (с. 58).

Впрочем, монолог, предсказывающий смерть буфетчика от рака и развивающий пессимистическую “интерпретацию” повести Толстого (смерть всесильна), звучит уже в первой главе «Мастера и Маргариты»: “...вообразите, что вы, например, начнёте управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома лёгкого... и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к учёным врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье – совершенно бессмысленно <...> И всё это кончается трагически: тот, кто ещё недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи” (с. 279–280).

Мы сочли возможным привести столь обширную цитату из «Мастера и Маргариты» потому, что в монологе Воланда отчётливо прослеживаются мотивы, позаимствованные у Толстого: от упоения Ивана Ильича своей властью до лжи родственников и отчаянных мыслей Ивана Ильича об учёных врачах, шарлатанах и гадалках.

Оптимистическую “интерпретацию” повести «Смерть Ивана Ильича» развил Борис Пастернак в своём романе «Доктор Живаго».

Так же как и Булгаков, Пастернак загодя готовит внимательного читателя к опознанию “толстовского” вкрапления в роман. Этому служит упоминание о «Крейцеровой сонате» (следующем, после «Смерти Ивана Ильича», этапном произведении “позднего” Толстого (с. 45)⁴) и появление на страницах романа эпизодического персонажа – толстовца Выволочнова. Суть взглядов неприятного Пастернаку Выволочнова сводится к мертвенному – безоговорочному и нетворческому усвоению идей Толстого: “Это был один из тех последователей Льва Николаевича Толстого, в головах которых мысли гения, никогда не знавшего покоя, улеглись вкушать долгий и неомрачённый отдых и непоправимо мельчали” (с. 46).

Темой для собственной вариации Пастернак избрал тот же фрагмент «Смерти Ивана Ильича», что и Булгаков. Но пастернаковский “пересказ” эпизода повести Толстого гораздо менее волен и ироничен: “Как-то зимой Александр Александрович подарил Анне Ивановне старинный гардероб <...> Собирать гардероб пришёл дворник Маркел <...> Некоторое время всё шло как по маслу. Шкап постепенно вырастал на глазах у Анны Ивановны. Вдруг, когда только осталось наложить верх, ей вздумалось помочь Маркелу. Она стала на высокое дно гардероба и, покачнувшись, толкнула боковую стену, державшуюся только на пазовых шипах. Распускной узел, которым Маркел стянул наскоро борта, разошёлся. Вместе с досками, грохнувшимися на пол, упала на спину и Анна Ивановна и при этом больно расшиблась <...> С этого падения началось предрасположение Анны Ивановны к лёгочным заболеваниям” (с. 71–72).

Несмотря на очевидное сходство приведённого фрагмента с соответствующим эпизодом «Смерти Ивана Ильича», дальнейшее развитие “толстовского” сюжета в романе Пастернака отчётливо полемично по отношению к повести Толстого.

Так, у Толстого жена умирающего Ивана Ильича не может решиться сообщить мужу, целиком сосредоточенному на своей боли, что их дочери сделано официальное предложение выйти замуж: “Прасковья Фёдоровна вошла к мужу, обдумывая, как объявить ему о предложении Фёдора Петровича, но в эту самую ночь с Иваном Ильичом совершилась новая перемена к худшему” (с. 111). Напротив, у Пастернака умирающая Анна Ивановна сама символически соединяет судьбы своей дочери Тони и Юрия Живаго: “Юра и Тоня подбежали к ней в одну и ту же минуту. Они стали плечом к плечу у её постели. Продолжая кашлять, Анна Ивановна схватила их соприкоснувшиеся руки в свои и некоторое время продержала соединёнными. Потом, овладев голосом и дыханием, сказала: – Если я умру, не расставайтесь. Вы созданы друг для друга. Поженитесь” (с. 81).

Выборочно, только “оптимистические” фрагменты «Смерти Ивана Ильича» “цитирует” Юрий в монологе, обращённом к Анне Ивановне: “Человек в других людях и есть душа человеческая. Вот что вы есть, вот чем дышало, питалось, упивалось всю жизнь ваше сознание <...> Не о чем беспокоиться. Смерти нет” (с. 77).

В заключение остаётся напомнить, что ни «Мастер и Маргарита», ни «Доктор Живаго», разумеется, не сводимы к сугубо “пессимистической” или “оптимистической” концепциям. Подобно Толстому, Булгаков и Пастернак предоставляют читателю самому сделать выбор между верой в то, что всё будет хорошо, и ощущением, что всё идёт плохо.

Примечания

1. Здесь и далее повесть Толстого цитируется по изданию: Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 20 т. М., 1964. Т. 12 (с указанием в скобках номера страницы).

2. Мы здесь намеренно не касаемся вопроса о том, что хотел сказать своей повестью Толстой. Не подлежит сомнению, что сам он верил или старался верить в бессмертие души. Однако, в отличие, скажем, от написанной на сходную тему притчи «Три сына», повесть «Смерть Ивана Ильича» не поддаётся однозначному истолкованию.

3. Здесь и далее роман Булгакова цитируется по изданию: Булгаков М.А. Белая гвардия. Мастер и Маргарита. Минск, 1988 (с указанием в скобках номера страницы). Интересно, что в этой же сцене романа возникает реминисценция из произведения... другого Толстого. Ср. знаменитый булгаковский эпизод с кошкой и шапкой со следующим фрагментом «Детства Никиты»: “...этот учитель до того глуп, что однажды в прихожей, уходя из гостей, взял вместо шапки кошку, которая спала на сундуке, и надел её на голову” (Толстой А.Н. Детство Никиты. М., 1970. С. 32). Об А.Н. Толстом как “заместителе” Л.Н. Толстого в сознании Булгакова см.: Безродный М.В. Об одном приёме художественного имяупотребления // Литературный текст: проблемы и методы исследования. Тверь, 1994. С. 157–163.

4. Здесь и далее роман Пастернака цитируется по изданию: Пастернак Б.Л. Доктор Живаго. М., 1989 (с указанием в скобках номера страницы).