Из записей

Наш дом

Мы прибыли сюда четвёртого октября тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года. Почему запомнилось настолько точно? В этот день был запущен первый в мире искусственный спутник Земли, и мы словно тоже к нему невольно пристыковались. Впрочем, слова такого в обиходе тогда ещё не было. На другой день я сообщил об этом глобальном событии Борису Бедному, моему соседу ещё по общежитию и по прежнему дому. В пылу переезда он упустил столь исторически важный момент и теперь не сразу поверил.

Тогда это была, пожалуй, окраина. Впрочем, в доме напротив, через двор, мы уже бывали. Он был копией нашего или, наоборот, наш подобием его, короче, они оба составляли некий ансамбль, только между ними ещё не было кинотеатра.

Тот дом оказался готов раньше, его заселили ещё весной, и мы с Инной заехали однажды посмотреть, как это выглядит внутри, ведь нам обещали квартиру во втором, таком же. Позвали Бялики, потом к ним спустился Смеляков с Таней, и мы засиделись до позднего вечера.

В том доме писателям выделили чуть более десятка квартир – из ста восьмидесяти.

Здесь жил теперь Ярослав Смеляков,последний раз вернувшийся из лагеря, последний раз женившийся и последний раз долго мыкавшийся без жилья. Здесь поселился тоже немало хлебнувший Леонид Мартынов. Да и критики Бялик и Борщаговский натерпелись в недавние годы. Вернее, конечно, назвать Бялика литературоведом. Борщаговский же стал профессиональным беллетристом. Они не любили друг друга. Здесь проживал ещё на вершине славы, но уже люто гонимый Владимир Дудинцев. Кто бы мог подумать тогда, что от его романа «Не хлебом единым», обжёгшего многих, и начальство прежде всего, до «Белых одежд» пройдёт три десятилетия! Мы такими категориями в то время и не мыслили. Здесь разместился наш институтский друг Володя Тендряков, Тендряк, по студенческому прозвищу Пафлагонец, входивший и вошедший в самую рабочую свою пору. Были там и ещё наши ребята: Коля Старшинов с Юлькой Друниной и с ними же в квартире Виктор Гончаров. Квартира, правда, большая, но общая, коммунальная писательская квартира! И ведь с семьями! То же самое: Марк Соболь и Марк Максимов. Тоже поэты, тоже фронтовики, тоже друзья, но зачем же вместе? Потом они, понятно, все разъехались, но сколько понадобилось времени и сил.

Была пора надежд и смутной тревоги. Оправдывались и те, и другие ожидания. Но хотелось весёлости, раскованности, раскрепощённости. Смеляковы на встрече Нового года в писательском клубе выиграли в лотерею живого петуха, под утро приехали компанией домой и, не зная, что с ним делать, решили подарить его от чистого сердца Мартынову. Стали стучать, но вызвали лишь недоумение, – там ещё не вставали.

Однако желание общаться, разговаривать, заходить запросто, на огонёк, пусть и слабое, но во многих существовало.

А мы смотрели на тёмные ещё окна нашего будущего дома (если дадут!). Нам было тесно в однокомнатной квартирке: у нас подрастала дочка, и простите, но ведь её родители оба были писателями.

Потом я ещё заезжал туда летом – посмотреть квартиру. Свою? Почти. Ещё не точно, ещё окончательно не решили, но скорее всего... Знаете, как это у нас умеют?

Стоял слепящий жаркий день. Народу на тротуарах почти не было. Тогда это называлось Боровское шоссе, а дома: корпус 10-а и корпус 10-б. Я пешим ходом поднялся на седьмой этаж. Я бы и на двадцать седьмой поднялся. Квартира была залита солнцем. Там работали две молодые малярки и парень. Я перекинулся с ними каким-то шуточками.

На оконном стекле было глубоко нацарапано неприличное слово. Правда, не до конца – смена, наверное, кончилась. Так оно и осталось. Дело в том, что вся столярка здесь была финская, стекло широкое, нестандартное, заменить его не так-то просто. Зато словечко вполне подходило под отечественный стандарт. Но об этом ли думать – своя квартира! Лишь бы дали...

Въезжали, как сказал, в октябре. День был чистый, ясный. Многим нашим, институтским, помогали тоже свои ребята, помню Мишу Годенко, Борю Балтера.

Здесь уже было не десять квартир. Дом строился Госпланом, а Союз писателей осуществлял так называемое долевое участие. Нам было выделено два с половиной подъезда – из шести.

Кто же был среди въехавших, обосновавшихся? Не сразу их можно было охватить, да и не этой, понятно, задачей был я занят. Долго ещё обнаруживались среди соседей новые, порой полузнакомые лица. Кое-кого я, разумеется, и не знал.

Сейчас я думаю: были разные категории. Прежде всего начальство. Им, разумеется, предоставили самые большие квартиры. Тоже разные люди. Всеволод Кочетов. Позднее это вошло в обиход, а тогда назначение сверху на высокие литературные посты в Москве немосквичей воспринималось если не болезненно, то неодобрительно. И ведь действительно, какие были в столице писатели!

Читал где-то, что Кочетов среди своих бывал добр и весел – вполне возможно, но я всегда видел его хмурым, замкнутым.

Александр Чаковский. Тогда он был главным редактором «Иностранной литературы». Почти ещё “без званий и наград”. Позднее он получил всё по полному ассортименту. Это человек, прошедший довоенный Литинститут, хорошо знающий, кто чего стоит, как у нас определяют: жизнелюб, но, с какого-то момента поняв свою планиду, начавший жить по жёстким номенклатурно-выверенным законам. Он даже говорил нам как-то в Болгарии: “Я не писатель, я политик...” Впрочем, политика его была слишком очевидна.

Константин Васильевич Воронков. Называю его с отчеством, поскольку у него, естественно, нет литературного имени.

Был служащим среднего звена в Союзе писателей, наравне с Евгеновым. Мужик живой, компанейский, имел неприятности за бытовое, то есть застольное, общение со служителями культа, едва избежал исключения из партии. И вдруг пошёл, пошёл, стал оргсекретарём при Маркове, а потом замминистра культуры (?), одним из главных запретителей и задержателей. Я сам слышал и видел, как он давил можаевского «Живого» в Театре на Таганке, один из лучших виденных мною спектаклей.

Я объединил этих троих по тому признаку, что они раньше других покинули наш дом, – разумеется, по линии резкого, государственного улучшения.

Ещё начальники. Василий Ажаев. Один из наиболее заметных и преуспевших сталинских лауреатов. Друг Миши Луконина, а последнего я сердечно любил. В общем, Вася был человек незлой, спокойный. Сидел. Один глаз его был прикрыт веком, говорили, что его проиграли и выдавили урки.

Василий Смирнов – из всех перечисленных настоящий художник, бытописатель, с чувством слова, природы, знаток старой деревенской жизни. Зря ввязался в литературные распри, где потерял немало сил.

Виктор Николаевич Ильин, оргсекретарь Московской писательской организации, в прошлом генерал КГБ, пострадавший от своих же. Человек пунктуальный, суховатый, жёсткий, но не без склонности к справедливости.

Я говорю весьма подробно о тогдашнем нашем литературном начальстве, чтобы напомнить, что его у нас всегда было с избытком, и всё для него безоговорочно предоставлялось вне очереди – квартиры, дачи, путёвки, заграничные командировки, переиздания. В тот момент остальные секретари это всё уже имели, однако при заселении каждого нашего дома выявляются новые, спокойно встающие во главу списка. Настолько уверенные в своих правах, что никто и не спорит.

Ну а остальные?

Не стану называть всех по фамилиям, иначе воспоминания мои превратятся в очередной служебный справочник.

Были старого толка добротные писатели, с кондовинкой. В их числе Ефим Пермитин. Была категория бестрепетных борцов за идейную чистоту литературы. Некоторые из них тайно обожали многое, считавшееся в ту пору порочным. Жили – ярый приверженец и ярый противник академика Лысенко. Впрочем, противника я назову – Олег Писаржевский. Был научный фантаст Александр Казанцев. Был автор легендарной «Тачанки», кстати, и популярнейшей в войну строевой «Махорочки» Михаил Рудерман.

Мы его знали давно, а он нас вряд ли помнил. Дело в том, что он долгие годы жил на Тверском бульваре, во дворе Литературного института, когда-то ещё вместе с Платоновым, Мандельштамом, Пильняком. Теперь освобождали флигели, и его переселили. Это был милый, трогательный человек. Он всегда находился в движении: выйдешь за хлебом, и он идёт по улице, заходит в булочную, становится в очередь и вдруг её оставляет. Поедешь в наш клуб, а он уже там – пьёт кофе. Когда-то Юрий Карлович Олеша сказал: “Гуляя по улице Горького, вы обязательно встретите двух Рудерманов, идущих друг другу навстречу...” Он любил и остановить у подъезда, поговорить о поэзии.

Жила писательница-лауреатка, знавшая себе цену. Сейчас её книги, как и многих других, увы, не читаются, забыты.

А они думали о себе как о классиках. Что поделать – им это внушили. Но, с другой стороны, был скромный, степенный поэт-морячок Саша Ойслендер. Его жену, толстушку Ирину Семёновну, знали все. Она испокон веку работала в Бюро пропаганды художественной литературы, организовывала выступления, поддерживая многих, особенно неимущих, стихотворцев. Жил фронтовой корреспондент «Известий», очеркист и поэт, несгибаемый Виктор Полторацкий. Он и потом долго работал в «Известиях», заведовал отделом. Был первым редактором вновь созданной газеты «Литература и жизнь» (писатели называли её «Лижи»), впоследствии преобразованной в «Литературную Россию». Его подкосило то, что любимая младшая дочь, очаровательная Танечка, работавшая в библиотеке ЦДЛ, вышла замуж за Владимира Максимова и уехала с ним в Париж. Полторацкий крепился, держался столь же стройно, но стал уже не тот. Вот как она, жизнь, поворачивалась.

И ещё проживал в нашем доме Гроссман. Боже мой, Василий Гроссман жил в первом подъезде! Там и произошло изъятие его романа. Арест рукописи. И, как выяснилось впоследствии, некоторые влиятельные соседи об этом знали.

К счастью, роман чудом избежал гибели. Такое изредка случалось и с людьми.

Я не был с ним знаком. Видел изредка. Но вот помню пленум правления Союза, проходивший в зале гостиницы «Советская». Нервный какой-то пленум, напряжённый. И партгруппа. Вёл её секретарь ЦК П.Поспелов. Овечкин, помню, подал ему папку с бумагами, сказал – по сельскому хозяйству и попросил передать в Политбюро. Тот взял. Потом пополнялся наш секретариат. Предложили поэта С. Кто за? Поднимаются руки. Кто против? Один. Все шеи тянут, посмотреть: кто? А это Гроссман...

Ну и волна нашего поколения. Нас считали почти ещё молодыми. Однако и отмахнуться уже не могли. Но ведь что они сделали! Отдельные двухкомнатные квартиры получили мы (у нас совесть была спокойна: два писателя), Толя Аграновский, Боря Бедный, Володя Соколов. Жена последнего была болгарка – как-никак иностранка. И ещё поразительный парень, детский писатель Иосиф Дик. Все, разумеется, с семьями. У Дика с войны не было обеих рук и одного глаза. Он сам водил машину, печатал, ел, пил. Он зимой в распахнутом пальто, сизый от мороза подходил в магазине к кассирше, говорил, чтобы вынула у него из кармана деньги, а сдачу сунула обратно. Был он весёлый компанейский малый.

Ну и Юра Трифонов – всё-таки сталинский лауреат. Да и жена – известная певица Нина Нелина. Они жили прямо под нами (№ кв. 85–81), и до нас регулярно доносились мощные рулады её оперного сопрано.

А остальные – именно наши – опять же попали в коммунальные. Слуцкий с Баклановым. Бондарев – не помню уже с кем. У Юрки две смежные комнаты, у соседа одна. Четырёхкомнатную квартиру поделили между Солоухиным и Евдокимовым. Они потом разбежались и квартиру бросили. Исаев получил комнату в двухкомнатной квартире, вместе со Стариковой и Аптом. А.Марков тоже с кем-то. Но, что делать, были ещё и довольны!

Поначалу кинулись друг к другу – смотреть, кто как устроился. Иногда чуть ли не толпами ходили. Вкусы каждого не только обнаруживались, но били в упор.

Поблизости располагались магазины – «Мебель», «Хозяйственные товары», «Электротовары», но я не помню, чтобы одинаковой планировки квартиры в результате оказались похожими.

А вокруг не было многого. Не было кинотеатра «Прогресс», универмага «Москва», Черёмушкинского рынка, метро, метромоста, Цирка, Музыкального детского театра. Не было не только проспекта Вернадского, но и Ленинского проспекта. А ездили мы из центра домой автобусом-экспрессом по Бережковской набережной.

Не было многого, но ведь это не являлось потерей. Этого не было вообще, никогда.

И густого зелёного сада не было между нашими домами. Мы сами копали ямы, сажали рябины, берёзы и липы.

А девочка Оля Клеткина посадила на самом уголку сквера, около фонарного столба, принесённую в бутылке с водой веточку тополя. Никто уже не помнит, что это были за Клеткины, они вскоре выехали, но тополь вымахал выше восьмиэтажного дома, его вовремя не удосужились спилить, и он долго засыпал комнаты надоедливым пухом.

Странные вещи происходили в нашем доме. Может быть, о них стоило бы написать отдельно. На другой день после вселения выбросилась из окна одинокая секретарша Любовь Алексеевна, впервые получившая собственное жильё. Вскоре печально окончил свои дни и Иван Макарьев, известный в прошлом рапповец, недавно вернувшийся из лагерей. Всего в нашем доме произошло более десятка самоубийств. Порою делалось жутковато, но постепенно эта необъяснимая эпидемия начала затихать и, слава Богу, уже давно не повторялась.

Многие уехали из нашего дома по разным своим житейским, вполне понятным причинам. Но многие и остались – патриоты не только самого дома, но и всего, что цветёт и шумит вокруг.

Мы дважды перебирались здесь же, в доме, из квартиры в квартиру. Это невидимые снаружи благотворные процессы, происходящие внутри организма. И другие передвигались тоже.

А иные уже и покинули этот мир.

В доме рождались дети, подрастали на наших глазах, женились и выходили замуж, рожали своих детей.

Этот дом под самую завязку был наполнен литературой. Живёт она в нём и сейчас.

Разные времена прошумели над его крышей. Разные имена угасли. Что же осталось? Это прежде всего горячо рождённые здесь – и не только здесь, конечно, – поэзия и проза о войне и другие зелёные, нежные, всё более набиравшие реальную силу ростки добра и правды.