Начнём с трюизма: повесть «Чёрный монах» ощутимо выделяется среди произведений писателя. “«Чёрный монах» – единственный случай, когда Чехов отступил от чистого реализма”, – ещё в 1926 году писал Д.С. Мирский¹. Действительно, трудно припомнить какую-нибудь другую зрелую чеховскую вещь, где персонаж, казалось бы, вполне земной, так сказать, “плотский” вступает в контакт с фантомом (“монахом в чёрной одежде, с седою головой и чёрными бровями”).

Какую цель преследовал Чехов, выстраивая действие своей повести вокруг фигуры призрака, сделав призрак если не главным, то заглавным её героем? Вариант ответа на этот вопрос мы хотели бы предложить в настоящей заметке.

Сразу же условимся не объяснять появление чёрного монаха на страницах повести вдруг прорезавшимся в её авторе мистицизмом. Сколько бы ни старалась современная нам критика увидеть в Чехове чуть ли не апологета оккультизма, убедительного портрета Чехова-мистика, равно как и Чехова – правоверного христианина, создать пока не удалось и вряд ли удастся. “Просто пришла охота изобразить манию величия” – так комментировал замысел своего произведения сам Чехов в письме к А.С. Суворину².

Может быть, чёрный монах и есть воплощённая мания величия магистра философии Андрея Коврина? Такая точка зрения на роль заглавного героя в произведении кажется нам столь же справедливой, сколь и недостаточной, односторонней. Прежде всего потому, что она не учитывает тех сложных “метафорических” взаимоотношений, которые связывают чёрного монаха с второстепенными и третьестепенными персонажами повести: садоводом Песоцким, его дочерью Таней, сожительницей Коврина Варварой Николаевной, а также его лечащим доктором.

Что объединяет этих героев? Пожалуй, только одно: все перечисленные персонажи оберегают Коврина, не давая магистру ни на минуту выбиться из той жизненной колеи, которую они заботливо для него прокладывают. Несамостоятельность Коврина просто удивительна! Так, Варвара Николаевна “ухаживала за ним, как за ребёнком. Настроение у него было мирное, покорное: он охотно подчинялся” (цитата из финальной главки повести). “Приятель-доктор посоветовал ему провести весну и лето в деревне” (цитата из начальной главки) – он охотно подчинился. В восьмой главке зависимость Коврина от своего врача обозначена ещё отчётливее: “Опять наступило лето, и доктор приказал ехать в деревню”. (Здесь и далее курсив в цитатах мой. – О.Л.) Этим словам предшествует фрагмент, ясно указывающий на степень “подчинённости” Коврина Егору Семёнычу и Тане Песоцким: “В девять часов утра на него надели пальто и шубу, окутали его шалью и повезли в карете к доктору. Он стал лечиться”. (См. чуть выше, в этой же главке, о буквально физической зависимости Коврина от Тани: “Дрожь её сообщилась и ему”.)

Тем не менее Савелий Сендерович, излагая фабулу «Чёрного монаха», отводит активную роль в повести Коврину, а Тане и её отцу – роли пассивные. “Молодой человек, – пишет он, – оказывается погубителем и дочери и отца”³. Но ведь у Чехова дело обстоит прямо противоположным образом. Как справедливо формулирует в своей интересной работе о «Чёрном монахе» И.Н. Сухих: “...старый садовод и его дочь <...> не только лечат магистра, но во многом и создают его болезнь, провоцируют её”⁴. Мы считаем возможным выразиться ещё более категорично: старый садовод и его дочь создают не просто болезнь Коврина, они во многом создают саму его болезненную, нервическую личность.

Исследователи чеховского творчества уже обращали внимание на контрастное описание двух частей сада Песоцкого, которым открывается повесть «Чёрный монах». Одна часть – “декоративная” – “производила на Коврина когда-то в детстве сказочное впечатление. Каких только тут не было причуд, изысканных уродств и издевательств над природой! Тут были шпалеры из фруктовых деревьев, груша, имевшая форму пирамидального тополя, шаровидные дубы и липы, зонт из яблони, арки, вензеля, канделябры и даже 1862 из слив – цифра, означавшая год, когда Песоцкий впервые занялся садоводством”. Вторая часть сада – “коммерческая”, приносящая “Егору Семёнычу ежегодно несколько тысяч чистого дохода”: “Деревья тут стояли в шашечном порядке, ряды их были прямы и правильны, точно шеренги солдат, и эта строгая педантическая правильность и то, что все деревья были одного роста и имели совершенно одинаковые кроны и стволы, делали картину однообразной и даже скучной”. Характерно, что именно в “коммерческом” саду Коврин впервые, сам того не осознавая, встречается с чёрным монахом или, лучше сказать, со смутным предвестием его появления: “В большом фруктовом саду <...> стлался по земле чёрный, густой, едкий дым”.

Две части фруктового сада предстают, если угодно, моделью, материальным воплощением миропонимания семьи Песоцких. Собственная жизнь кажется им скучной и однообразной, и вот, чтобы как-то оправдать её в своих глазах, Песоцкие выращивают – это слово для данного случая годится как нельзя лучше – “изысканного” Коврина. “Вся, вся наша жизнь ушла в сад, мне даже ничего никогда не снится, кроме яблонь и груш, – сетует Таня в разговоре с магистром. – Конечно, это хорошо, полезно, но иногда хочется и ещё чего-нибудь для разнообразия. Я помню, когда вы, бывало, приезжали к нам на каникулы или просто так, то в доме становилось как-то свежее и светлее”. Песоцким-отцом воспитание Коврина воспринимается едва ли не как главное дело жизни. “Вы учёный, необыкновенный человек, вы сделали себе блестящую карьеру, и он уверен, что вы вышли такой оттого, что он воспитал вас”, – признаётся Таня Коврину. Выращенное собственными руками и всегда находящееся перед глазами предостережение – “то, что было декоративною частью сада и что сам Песоцкий презрительно обзывал пустяками”, – в расчёт не принимается.

“Легенда, мираж и я – всё это продукт твоего возбуждённого воображения. Я – призрак”, – разъясняет чёрный монах Коврину. Но и “великий человек” Коврин – это ведь тоже “продукт возбуждённого воображения” Тани и Егора Семёныча. Недаром в “бледном, страшно бледном худом лице” чёрного монаха с “резко выделяющимися чёрными бровями” и в лице “бледной, тощей”, “с тонкими чёрными бровями” Тани оказывается так много схожих черт. Недаром слова Тани из её письма к Коврину (“...желаю, чтобы ты скорее погиб”) сбываются почти мгновенно, как по волшебству.

“От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ чёрного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой” – так описывается “механизм” создания великого человека Коврина в повести Чехова.

Примечания

1. Мирский Д.С. История русской литературы. С древнейших времён до 1925 года. Лондон, 1992. С. 565.
2. Чехов А.П. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1974–1982. Т. 5. С. 265.
3. Сендерович С. Чехов – с глазу на глаз. История одной одержимости А.П. Чехова. СПб., 1994. С. 240.
4. Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. Л., 1987. С. 111.