Листаю свои домашние тетради

1

Гумилёв, путешествуя по Абиссинии, посетил Харрар, где размещалась католическая миссия. Внешне территория миссии напоминала уголок южного французского городка.

Неизвестно, знал ли Николай Степанович, что за двадцать лет до него здесь побывал Артюр Рембо и подружился с монсеньёром Жеромом – единственным учителем в доме Маконнена, правителя Харрара. Наставник воспитывал его сына Тафари.

Рембо, будучи ещё молодым, в расцвете своего таланта, неожиданно переменил судьбу. Став негоциантом, он устремился в Африку, чтобы заработать “свой миллион”. Уезжая, он написал: “Я покидаю Европу. Морской ветер сожжёт мои лёгкие, климат дальней страны выдубит кожу... Я вернусь с железными руками, смуглым лицом и бешеным взглядом. Зато у меня будет золото”.

Поэтическая студия «Звучащая раковина».
Мастерская М.С. Наппельбаума. Слева направо стоят: Д.Горфинкель,
А.Столяров, П.Волков, Никаноров; сидят слева: А.И. Фёдорова (Вагинова),
Т.Рагинский-Корейва, Ф.М. Наппельбаум, И.М. Наппельбаум; рядом сидят:
В.Миллер, Н.Сурина, В.Лурье, К.Вагинов. В центре – Н.С. Гумилёв.
Ниже – гости студии: Г.В. Иванов и И.В. Одоевцева.
Фото М.С. Наппельбаума. Петроград, июль 1921 г.

Мы знаем, что эта мечта не сбылась. Тропическая болезнь свалила поэта. Он с трудом добрался до Марселя, так и не став богатым. Умер в госпитале тридцати семи лет от роду. Роковой возраст. Поэтическая слава пришла к нему посмертно.

Но вернёмся к Гумилёву. Николай Степанович побывал на приёме у Тафари, ставшего по наследству властителем Харрара. Сфотографировался на память с хозяином дворца и его семьёй. Запись об этом посещении есть в гумилёвском дневнике. Поэт вспоминает об этом посещении с лёгкой долей иронии.

Российский странник не мог предполагать, что Тафари впоследствии станет регентом дочери негуса Менелика Заудиту, которая взошла на престол не без помощи правителя Харрара.

Дождавшись своего часа, Тафари сам занял императорский трон. Приняв имя Хайле Селассие, он долгие годы возглавлял Эфиопию, достойно служа своей стране. Отстоял независимость Эфиопии от вооружённого посягательства Италии. А свергли его, когда он был уже в позднем возрасте, свои же соотечественники-путчисты. Скончался экс-император в 1975 году.

Фактически он был одним из современников моего поколения. Многоопытный политик, Хайле Селассие пользовался уважением мирового сообщества.

О странствиях Гумилёва я в своё время прочитал в журнале «Вокруг света» (1983, № 1), где был опубликован интереснейший очерк журналиста В.Лебедева, прошедшего по абиссинским следам Гумилёва. И внёс в свои записи подробности этого исследования.

Почему я сейчас возвращаюсь к этому очерку? Журнал «Вокруг света» раздобыть столько лет спустя довольно сложно. А живописные детали в лебедевском описании – свидетельство того, как тесен мир, как неразрывны нити, связующие времена и пространства, имена и события. Артюр Рембо, Николай Гумилёв, Хайле Селассие... Все – почти рядом.

2

«Щепотка луны» – так называлась книга Льва Кассиля, вышедшая в свет в начале тридцатых. В одноимённом, как теперь сказали бы, эссе взволнованно говорится о том счастливом для человечества дне, когда на ладони отважного исследователя окажется щепотка луны.

И вот сбылось. Давно добыта эта щепотка. И американцами, и нашими учёными. Произведён анализ. Известен состав спутниковой почвы. А счастья всечеловеческого всё нет. Ничего не изменилось. Люди продолжают убивать друг друга в горячих точках планеты. Не изжиты преступность, расизм, взяточничество, бесправие.

Впрочем, изменения есть. Технический прогресс весьма стремителен.

Юрий Анненков.
Фото М.С. Наппельбаума. Начало 1920-х гг.

Увы, он больше нацелен не на продление или сохранение жизни, а на её сокращение – непрестанно совершенствуются прежде всего способы массового поражения людей, всё изощрённее становится военная техника, чему, кстати, способствуют достижения космических разработок. Фантастика становится явью.

Увы, щепотка луны не приблизила мир к благоденствию.

3

Булат Окуджава в своей последней парижской беседе с Анатолием Гладилиным заметил, что теперь, выступая, не исполняет песенку «Девочка плачет – шарик улетел...». И объяснил почему: “Нынче концовка: «Шарик вернулся, а он голубой...» – имеет другой смысл”.

Многое в наши дни звучит по-иному. Если обратиться к тому же эпитету, можно вспомнить, что во время войны генерал Франко, числившийся союзником Гитлера, выставил против нас “голубую дивизию”. Возможно, название было связано с цветом обмундирования. Сегодняшние молодые люди могут вполне подумать, что франкистское войско состояло из одних геев. А как теперь быть с целомудренно-поэтичным словосочетанием “голубая душа”? Или с элитарным понятием “голубая кровь”?

4

Есть у Пастернака замечательное стихотворение о том, как в заснеженный Тбилиси он “зимой занёс стопу”. Среди белой пороши сияла витрина, напоминающая о лете:

Как на родине Миньоны
С гётевским: “Dahin! Dahin!”
Полыхали лампионы
Субтропических долин.

Поэту вспомнилась песня Миньоны из романа «Годы учения Вильгельма Мейстера».

Знаменательно, что за сто лет до Пастернака к той же знаменитой песне Миньоны обратился Пётр Вяземский. К песне, известной даже тем, кто не читал гётевский роман, ибо она многажды переводилась на русский как самостоятельное творение.

Вспомним тютчевский перевод:

Ты знаешь край, где мирт и лавр растёт,
Глубок и чист лазурный неба свод,
Цветёт лимон и апельсин златой
Как жар горит под зеленью густой?..
Ты был ли там? Туда, туда с тобой
Хотела б я укрыться, милый мой.

В оригинале призыв Миньоны звучит так:

Вяземский выбрал для заглавия своей оды гётевский зачин: Kennst du das Land?

А для эпиграфа использовал ту же первую строку, приведя её тоже в оригинале, но чуточку перефразировав:

Kennst du das Land, wo blu..ht Oranienbaum?

Почему он позволил себе эту вольность? (У Гёте – “...wo die Zitronen blu..hen”.) Ему понадобилось другое немецкое обозначение цитрусовых деревьев – “Oranienbaum”. Ибо ода посвящалась жене великого князя Михаила Павловича, щедрой покровительнице поэтов и художников Елене Павловне. А резиденция её располагалась в пригороде Санкт-Петербурга Ораниенбауме. В посвящении есть строки о том, как стремятся в эту радушную обитель собратья Вяземского по искусству:

Dahin! Dahin! Жуковский – наш Торквато!
Dahin! Dahin! Наш Тициан – Брюллов!
Там закипит в вас горячо и свято
Живой восторг возвышенных трудов!

Князь Вяземский сам неоднократно бывал в гостях у Елены Павловны, где читались стихи, звучала музыка, обсуждались новые творения живописцев, где царила непринуждённая и увлекательная обстановка.

Вот как по-разному обратились поэты двух соседних столетий к песне Миньоны. Одного вдохновила грузинская зима, озарённая субтропическими лампионами. Другого пленил райский уголок, где под неярким питерским небом ждал достойных гостей Ораниенбаум.

Теперь этот пригород называется иначе. В пору безоглядных переименований, когда Царское Село стало Детским, “французская” булка – “городской”, популярное кафе «Норд» превратилось в «Север», бывшей княжеской резиденции присвоили имя Ломоносова. Имя великое. Но оно уже неоднократно даровано учебным заведениям, проспектам, библиотекам. А ведь княгиня Елена Павловна немало сделала, судя по стихам Вяземского, для отечественной культуры. И предместье, где с открытой душой встречали выдающихся творцов, можно было бы и не переименовывать. Михаил Васильевич и так не обижен.

А Ораниенбаум, право же, звучит красиво. И утепляет климат северной столицы.

5

Вот как неожиданно высказался Бабель, живописавший в своих рассказах плотские страсти и уж никак не принадлежавший в пуританам: “Невыносимо громко говорят у нас о любви... На месте женщин я бы впал в панику: если так будет продолжаться, у нас скоро будут объясняться в любви через рупора”.

Произнесено это было в тридцать четвёртом году на первом писательском съезде.

Бабель как в воду глядел. О любви нынче говорят и пишут такое, что даже не снилось мэтру, написавшему «Мой первый гонорар», «Мопассана» и другие достаточно раскованные творения. А уж поют про это во всю мощь голосовых связок и микрофонов, а то и оглушительных фонограмм. Давний фильм Андрона Кончаловского «Романс о влюблённых», казавшийся излишне откровенным и громогласным, теперь напоминает нежный шёпот.

В наши дни на экране интимные чувства изображают весомо, грубо, зримо.

Кстати, женщины от этого не очень-то впадают в панику. Другие времена и нравы.

Бабель и Мопассан выглядят сейчас как робкие дилетанты.

То ли ещё будет?

6

Выражение: “Улыбнулась, как рублём подарила” – безнадёжно устарело. Что такое нынешний рубль? Уже подросло поколение, для которого “двушка”, “пятак”, “гривенник”, “пятиалтынный”, “четвертак” – пустые слова. А “копейка” – нечто настолько мизерное, что и упоминания не заслуживает.

А ведь в своё время Сытин издавал газету «Копейка», чьё название было продиктовано ценой.

Нынешние газеты стоят в тысячи раз дороже. Но многим из них грош цена.

7

Вот примечательная мысль, принадлежащая не литературоведу, погрузившемуся в раздумья о судьбах нашей лирики, не стихотворцу, а выдающемуся мастеру прозы: “Мне иногда кажется, что в поэзии двадцатого века, как бы блистательна она ни была, меньше стало жаркого сердечного могущества и всепоглощающей человечности, которыми отмечены поэты прошлого века. Словно поэзия из булочной перебралась в ювелирный магазин и на смену великим пекарям пришли великие ювелиры. Может быть, поэтому так сложны стихи некоторых замечательных поэтов современности, этой сложностью они обороняются от парижского платинового метра, меры всех душ и вещей”.

Эти строки взяты мной из книги Василия Гроссмана об Армении «Добро вам». Возможно, Василий Семёнович в своём утверждении слишком категоричен. Великие пекари, дающие нам поэзии хлеб насущный, творили и в нашем уходящем столетии. Иные из них начинали с ювелирных поисков новизны, увлекались формальными опытами, но с наступлением зрелости впадали, “как в ересь, в неслыханную простоту”. Не зря Пастернак свою переломную книгу назвал «Второе рождение». Заболоцкий в своей «Второй книге» начал отход от блистательной, но не всем понятной иронической сложности к шедеврам своей поздней лирики. Оба поэта как бы обрели второе дыхание.

Одновременно хватало у нас производителей словесной бижутерии. Немало их и сейчас. Постмодернизм – один из признаков усталости многотрудного столетия. Но это всё же явление маргинальное.

А наследие современных нам великих пекарей, будем надеяться, найдёт своих читателей и почитателей в будущем веке.

8

Другой прозаик – Юрий Олеша, которого мы вправе считать поэтом, стремился выпекать свой хлеб, придавая ему изящную форму. Впрочем, правомерно ли называть стремлением особенность таланта, с которым связаны и победы, и неудачи этого замечательного художника?

Олеша ввёл в словесный обиход выражение “лавка метафор”. Он создал в своём воображении такую лавку, которая снабжала бы собратьев по перу неожиданными ассоциациями. Но лавка “прогорела” – покупатели не брали “дорогих” метафор, на которые Олеша был мастер.

“Главным образом, – записывает он, – покупались метафоры «бледный как смерть» или «томительно шло время»... Но это был дешёвый товар, и я даже не сводил концы с концами. Когда я заметил, что сам уже прибегаю к таким выражениям, как «сводить концы с концами», я закрыл лавку”.

Запись, как видим, ироническая по отношению к самому себе. Однако воображение продолжало работать. Юрий Карлович говорил Катаеву, что хотел бы написать книгу «Депо метафор». Не написал. Побоялся, что прогорит и “депо”.

Зато из разрозненных поисков, кратких и ёмких записей, в которых присущая автору живописная образность соседствует с мудрой поэзией, с напряжённой работой мысли, составилась впоследствии книга «Ни дня без строчки», ставшая и в первоначальном варианте литературным событием. А в недавно увидевшем свет полном издании, где восстановлены все вынужденные купюры, перед нами возникло глубоко трагическое и неотразимое по форме творение. Теперь, как и задумывал при жизни автор, оно получило новое название – «Книга прощания». Мне, впрочем, больше нравится другой вариант, имевшийся в запасе у Олеши, – «Прощание с миром». Но независимо от заглавия это послесловие к судьбе выношено писателем, который, казалось бы, долгое время молчал, ведя беспорядочный образ жизни, разбрасывая блёстки своего неповторимого дара за столиком кафе «Националь». Но теперь окончательно выяснилось, что пути художества неисповедимы, что и такое молчание оборачивается высокопробным золотом.

Злоба дня. Это выражение появилось давно. Почему именно – злоба? Не означает ли это, что под нашим небом в новостях и проблемах очередных суток всегда первенствовали плохие вести, злые напасти?

Вот и сегодня, открывая газету или включая домашний экран, мы заранее предвидим и появление дурных вестей, и наличие новых трудноразрешимых сложностей.

Когда-то Борис Слуцкий назвал одну из своих книг «Доброта дня». Книга, как всегда у этого поэта, получилась мудрая и острая, но продиктованная желанием утвердить добро.

Сборник вышел из печати. Однако ничего ни в поэзии, ни в житейской судьбе Слуцкого, ни в нашей участи не изменил. И не мог изменить.

По-прежнему нас преследуют отрицательные эмоции.

Но вот что примечательно. Искусство (включая, естественно, и поэзию), пытавшееся служить злободневности, быстро старело. И наоборот: служение вечным истинам, вобравшим праведничество и любовь к людям, обретало долговременность влияния.

Не зря сказано Пушкиным:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал...

С каждым годом всё яснее, что мир спасёт не столько красота, сколько доброта.

10

Леонид Вышеславский вспоминает, как однажды сопровождал Максима Рыльского в прогулке по Киеву. Зашли в Кирилловскую церковь полюбоваться росписями Врубеля. В это время в распахнутое окно впорхнул воробей.

– А вот и сам Врубель явился! – улыбнулся Максим Фаддеевич.

Воробей по-польски – врубель.

11

Замечательный художник Юрий Анненков, первый иллюстратор «Двенадцати» Блока, создавший самобытную галерею – портреты деятелей русской культуры и политики, оригинальный сценограф, прекрасно владел также искусством слова.

Петербуржец, живя в эмиграции, он оставил после себя интереснейшие мемуарные записи о встречах с писателями, художниками, актёрами. Воспоминания его отличаются объективностью, бесценными подробностями, умением ценить талантливых людей независимо от их идейных взглядов. Был в добрых отношениях с Горьким и Маяковским, Блоком и Гумилёвым, Есениным и Бабелем, Ахматовой и Пильняком, Эренбургом и Ремизовым, Зощенко и Георгием Ивановым.

Ему принадлежат выразительно сделанные ещё до отъезда из России портреты Ленина, Керенского, Троцкого.

Личность незаурядная, он провёл вторую половину жизни в Париже, всегда расположенный к общению с эмигрантами и с приезжающими из России старыми знакомцами.

Так вот, к собранию своих воспоминаний он выбрал эпиграфы воистину непредсказуемые, неожиданные, а главное – прозорливые.

Приведу две выдержки.

Цитата из тургеневского романа «Новь», 1876 год: “Да, наш народ спит... Но мне сдаётся, если что его разбудит – это будет не то, что мы думаем”.

Н.Некрасов, 1877 год:

За желанье свободы народу
Потеряем мы сами свободу,
За святое стремленье к добру
Нам в тюрьме отведут конуру.

Ещё одно свидетельство того, как дальнозоркость классика нередко превосходит его житейские представления и установки.

12

Какой-то умный человек заметил, что когда выходишь на прогулку один и предаёшься размышлениям, возникает диалог с ангелом. Если в пути к тебе присоединяется собеседник, ведёшь разговор с человеком. А уж когда примыкает и третий, начинается перепалка с чёртом.

В справедливости этого утверждения мне приходилось не раз убеждаться в домах творчества, безуспешно стремясь к одинокому променаду. Увы, общение с ангелом здесь исключалось.

13

“Жестокое теперь в такой моде, что стало приторным”.

Эта давняя дневниковая запись Жюля Ренара вспоминается мне всякий раз, когда я включаю телевизор. Вспоминается независимо от того, показывают ли нашу криминальную хронику или американский боевик.

14

Тот взлёт поэзии, началом которого принято считать середину пятидесятых и памятные шестидесятые, нередко связывают исключительно с именами тогдашних дебютантов, шумно вошедших в литературу. Спору нет, Евтушенко и его сверстники сумели тогда свежо и раскованно сказать о самом насущном. Заявило о себе первое поколение, избавленное от исконного страха, от гнетущей самоцензуры. Появилась генерация, наделённая юношеской безоглядностью. Порой смельчакам доставалось, но они, на время присмирев или для виду заглаживая грехи, потом снова принимались за своё.

Спору нет, им удалось обновить поэтический климат. Пусть художническое решение порой было сиюминутным, а формальный изыск мог заслонить суть стихотворения, ребята пришли вовремя. И этого из истории литературы не вычеркнешь.

Вероятно, ассоциируя их начинания с переполненными залами – от Политехнического до Лужников, где для многих слушателей важно было не то, как написано, а что сказано в стихотворении, прочитанном с трибуны, эту плеяду нарекли шумной, в противовес утвердившимся чуть позже тихим (Кушнер, Чухонцев, Соколов, Шкляревский, Матвеева).

Всё так. Но если приглядеться чуть пристальней, тогдашний подъём стихотворчества начался раньше. Вспомним: «Я убит подо Ржевом...» и «Две строчки» Твардовского, гудзенковские «Когда на бой идут, поют...», «Мы не от старости умрём...», пронзительное стихотворение Исаковского «Враги сожгли родную хату...», ставшее песней. Как ни относись к Симонову, надо отдать должное его любовной лирике.

А ранние строки вернувшихся с фронта Межирова, Ваншенкина, Луконина, Винокурова, книги заявивших о себе не сразу Слуцкого и Самойлова – эти поэты сильно и ярко повлияли на репутацию тогдашней поэзии. Не сбросишь со счетов и Яшина, который, помимо «Рычагов» и «Вологодской свадьбы», поразил резким поворотом и своей поэтической судьбы.

Наконец, весомейшие явления – поздняя лирика Заболоцкого, книга стихов Леонида Мартынова, лучшие главы «Середины века» Луговского и, конечно же, стихи из будущего «Доктора Живаго» Пастернака, частично опубликованные в журнале «Знамя» и особенно те, что уже ходили в списках. Каков перечень!

Уже вовсю действовал “самиздат”. Из рук в руки передавался «Реквием» Ахматовой, а также распространялись в машинописи «Воронежские тетради» Мандельштама, стихи Гумилёва, Ходасевича, Георгия Иванова. А «Литературная Москва» и начальный выпуск «Дня поэзии» с первыми публикациями Цветаевой!

И ещё одна неожиданность. Я имею в виду почти одновременный выход книг, объединённых примечательной метой: их авторами были уже немолодые, признанные мастера художественного перевода, не имевшие возможности прежде печатать свои стихи. К читателям пришли Арсений Тарковский, Мария Петровых, Семён Липкин, Пётр Семынин, Елена Благинина, Юлия Нейман. После многолетнего перерыва, тоже отданного переводам, издала свои лирические томики «Зимняя звезда», «Вечерний день», «Исповедь» Вера Звягинцева. Пришли мастера мудрые, тонкие, сохранившие душевный жар.

Как не сказать здесь об открытии нового жанра: пришли поэты, поющие свои стихи, – Булат Окуджава, Владимир Высоцкий, Александр Галич.

И опять же эти барды не первые. Вспомним ещё довоенную «Бригантину» Лепского и Когана, «На Тихорецкую состав отправится...» Львовского, «За зелёным забориком...» Светлова, который, кстати, сам сочинил музыку к этой песенке.

Всё это, повторяю, не умаляет заслуги героев Политехнического и Лужников. Спасибо им, уже разменивающим седьмой десяток, и тем из них, кто, увы, ушёл... Мы помним их молодую взрывчатость!

Теперь о главном. Понятие шестидесятники гораздо шире, чем принято считать. Оно не укладывается в календарные рамки, не признаёт и возрастных различий. Всё тут взаимосвязано. Нет поэтов молодых и старых, шумных и тихих, есть истинные мастера стиха, создающие общую ауру поэзии.

Сейчас можно покусывать шестидесятников. Явление, исходящее от тех, кто пытается ныне утвердиться в литературе, отрицая всё сделанное до них. Занятие не новое и бессмысленное.

Если же говорить о памятных годах, то дай нам Бог снова стать свидетелями такого взлёта поэзии, такого воскрешения читательской любви к искусству стиха и его мастерам.