Марк ТЕПЛИНСКИЙ,
Ивано-Франковск, Украина

Давно отмечено, что всё лучшее в утопической литературе создано как раз в жанре антиутопии.
Именно антиутопии имеют в истории мировой литературы и для нас сегодня непреходящее художественное и пророческое значения. Сказанное можно подтвердить на примере нескольких произведений, созданных великими русскими писателями примерно в одно и то же время – в начале 1870-х годов. Речь, в частности, идёт о М.Е. Салтыкове-Щедрине, Ф.М. Достоевском и А.Н. Островском.

Можно предположить, что интерес к некоторым положениям утопического социализма усилился в начале 1870-х годов в связи с судом над нечаевцами, и в частности после опубликования статьи С.Г. Нечаева «Главные основы будущего общественного строя». Там содержались уже привычные рекомендации, строго регламентирующие не только различные общественные связи, но и бытовые мелочи, включая общие столовые, спальни и так далее. Напечатанная в эмигрантском журнале «Народная расправа» (№ 2, 1870), статья эта могла быть известна как Достоевскому, так и Салтыкову и, возможно, отразилась в той или иной степени в их произведениях.

О том, что в романе Достоевского «Бесы» широко отражены материалы суда над участниками кружка Нечаева, известно давно. Л.И. Сараскина справедливо заметила, что Достоевский использовал в своей книге самые различные современные ему источники – вплоть до системы мирового устройства, которую попытался осуществить на практике щедринский Угрюм-Бурчеев1.

Упоминание «Истории одного города» в данном контексте вполне обоснованно и правомерно. Вопрос об отношении Салтыкова-Щедрина к идеям утопического социализма уже был предметом научного рассмотрения. Нет сомнения, что идеи эти вызвали у великого сатирика самую живую заинтересованность. Но Щедрина не могли не смущать проектируемые подробности практического претворения тех социалистических учений, с основами которых он познакомился ещё во времена Петрашевского. Для писателя характерными были постоянные (ещё с 1840-х годов, с «Запутанного дела») раздумья относительно оторванности идей утопического социализма от реальной жизни вообще и от русской действительности в частности. Общественный идеал будущего был связан в его представлении с прогрессом наук и техники. Что же касается до конкретных подробностей устройства нового общества, то Щедрин относился к ним в высшей степени скептически. Это, как известно, отразилось в его оценке романа Н.Г. Чернышевского «Что делать?».

В этой связи нам представляются далеко не случайными те антиутопические тенденции, которые явственно ощутимы в последней главе «Истории одного города» – «Подтверждение покаяния. Заключение». Об этом следует говорить без какого бы то ни было стеснения, хотя в литературоведении недавнего прошлого не принято было воспринимать заключительную главу «Истории одного города» как блестящий образец антиутопии.

Щедрин выступает не просто с сатирическим осмеянием установлений русской самодержавной власти. Он хотел показать гибельные последствия возможного претворения на практике тех рекомендаций, которые содержатся в разного рода утопических теориях.

Можно сказать, что цель у Щедрина была двоякой (как и во многих других случаях): с одной стороны, раскрыть античеловеческую сущность деятельности Угрюм-Бурчеева как типичного представителя царской администрации, с другой – показать некое внутреннее родство утопических теорий с тоталитаризмом в любых его формах и разновидностях. Именно поэтому, пишет Щедрин, даже в те далёкие времена, когда никто и не слышал ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о так называемых нивелляторах (сторонниках всеобъемлющей “уравниловки”), на практике все эти теории уже существовали, ибо “каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего”. Так обстояло дело и с Угрюм-Бурчеевым, фанатичным приверженцем идеи “нивелляторства”. Не случайно “систематический бред” этого градоначальника находит определённое соответствие с трудами замечательных авторов социальных утопий. Разумеется, не читал прохвост Угрюм-Бурчеев ни Томаса Мора, ни Фурье, ни Оуэна, зато их читал Салтыков-Щедрин. Ограничимся лишь несколькими цитатами, число которых можно во много раз увеличить.

Томас Мор в своей «Утопии» (1516) предсказывал, что в его идеальном государстве все города будут совершенно одинаковыми; равным образом одинаковыми будут деревенские дома, которые жителям предстоит менять раз в десять лет по жребию. Томас Мор точно указывал время работы каждого утопийца, время отхода ко сну, даже цвет одежды и так далее. Нечто подобное можно было прочитать и у Фурье, и у Роберта Оуэна. Например: “Внутри квадрата находятся общественные здания, линия расположения которых разделяет квадрат на параллелограммы. В центральном здании находится общественная кухня, столовая <...> Каждая жилая комната, находящаяся в квадрате, должна быть пригодна для поселения мужчины, его жены и двух его детей до 3-летнего возраста...”2

В сходном направлении мыслил и Угрюм-Бурчеев. В голове его составлен был план, “в котором, до последней мелочи, были регулированы все подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии”: “Посредине – площадь, от которой радиусами разбегаются во все стороны улицы, или, как он мысленно называл их, роты. По мере удаления от центра роты пересекаются бульварами, которые в двух местах опоясывают город... Каждая рота имеет шесть сажен ширины – не больше и не меньше; каждый дом имеет три окна... Все дома окрашены светло-серою краской...

В каждом доме живут по двое престарелых, по двое взрослых, по двое подростков и по двое малолетков... Одинаковость лет сопрягается с одинаковостью роста...

...С восходом солнца все в доме поднимаются; взрослые и подростки облекаются в единообразные одежды (по особым, апробированным градоначальником рисункам)...” Далее упоминаются “манеж для коленопреклонений”, “манеж для принятия пищи” и так далее.

Какова же конечная цель “систематического бреда” градоначальника? “...Всё это, взятое вместе, не намекает ли на какую-то лучезарную даль, которая покамест ещё задёрнута туманом, но со временем, когда туманы рассеются и когда даль откроется... Что же это, однако, за даль? что скрывает она?

– Ка-за-р-мы! – совершенно определённо подсказывало возбуждённое до героизма воображение”.

Может показаться странным, парадоксальным, на первый взгляд, вообще совершенно неправдоподобным, но скрытая полемика с идеями казарменного единообразия содержится и в сказке А.Н. Островского «Снегурочка» (1873).

Анализ «Снегурочки» во многом затрудняется установившимися традициями в её истолковании. Так, уже в наши дни студентов-филологов учили рассматривать “Берендеево царство” как “символ счастливой жизни”, а образ Берендея надо было воспринимать в качестве “премудрого” сказочного царя, “давшего полную свободу своему народу”3. Школьников, в свою очередь, учат, что “Берендеево царство – мечта драматурга о естественном и справедливом устройстве общества”4.

Но если это так, то почему же в столь благостном царстве погибают лучшие – Снегурочка и Мизгирь? Ведь само по себе “светлое” царство, воссозданное Островским, если разобраться повнимательнее, вовсе не выглядит таким уж идиллическим. В этой связи есть смысл обратиться к истолкованию слова “берендей” (“берендейка”) в знаменитом «Толковом словаре» В.И. Даля:

“БЕРЕНДЕЙКА – бавушка, игрушка, бирюлька, точёная или резная штучка, балаболка... БЕРЕНДЕИТЬ, БЕРЕНДЕЙКИ СТРОГАТЬ – заниматься пустяками, игрушками”.

Такое объяснение представляется исключительно важным. Не хотел ли автор сказки о Снегурочке внести в свой замысел некий вторичный смысл, оставшийся непонятным для читателей и зрителей? С одной стороны, перед нами, действительно, мир “светлого” царства, торжество добра, красоты, справедливости. А с другой – нечто кукольное, игрушечное. Если учитывать эту сторону берендеевской жизни, становится понятным трагическое одиночество, обречённость Мизгиря и Снегурочки в среде игрушечных чувств и страстей, в мире, лишённом какой бы то ни было индивидуальности, враждебном по отношению к пробуждающемуся личностному началу у героев пьесы.

И для самого царя, и для его подданных существуют некие общеобязательные правила жизни и поведения, нормативность, уставы, которые должны принимать все, хотя бы это касалось столь деликатной сферы, как любовь. Собственно, царь Берендей ничего не изобрёл: соответствующая “модель” поведения была запечатлена в утопических теориях.

Так, Томазо Кампанелла в своём «Городе солнца» предусматривал строгую регламентацию и порядок при “производстве потомства”: “Женщины статные и красивые соединяются только со статными и красивыми; полные же – с худыми, а худые – с полными, дабы они хорошо и с пользою уравновешивали друг друга”. Такого рода предписания имели в виду прежде всего интересы государства, “а так как частные лица по большей части и дурно производят потомство и дурно его воспитывают, то священная обязанность наблюдения за этим... вверяется заботам должностных лиц...”5 Щедрин сказал бы прямо – градоначальникам.

Во всяком случае, Угрюм-Бурчеев предусматривал, что женщины “имеют право рожать детей только зимой, потому что нарушение этого правила может воспрепятствовать успешному ходу летних работ. Союзы между молодыми людьми устраиваются не иначе, как сообразно росту и телосложению...”

Как видно, Угрюм-Бурчеев мог бы считаться верным последователем утопических теорий – равным образом, как и великодушный царь Берендей, который следующим образом формулировал своё заветное убеждение: “Природой неизменно // Положена пора любви для всех”. Знаменательно наивное убеждение Берендея в том, что это “неизменно”, что это так “положено” и, наконец, что это обязательно “для всех” – без исключения. Как будто бы читал Берендей трактат французского писателя Морелли, в котором прямо было сказано: “Всякий гражданин должен будет тотчас по достижении брачного возраста вступить в брак; никто не будет освобождён от этого закона...”6 И в полном соответствии с подобного рода “законами” Берендей отдаёт распоряжение уже чисто практического характера, заставляющее видеть в царе явные черты деспота:

Велим собрать, что есть в моём народе
Девиц-невест и парней-женихов
И всех зараз союзом неразрывным
Соединим...

Всех – и сразу. Особенно впечатляет, конечно, тон приказа: “Велим...” Далеко ли ушёл в этом отношении благодушный царь Берендей от Угрюм-Бурчеева? Понятно, почему Снегурочка оказывается опасной и ненужной для берендеевского царства.

Островский не был знаком с антиутопией итальянского профессора Монтеганца «Будущее человечество (3000 год)». Книга появилась в переводе на русский язык в 1898 году. Там можно прочесть, что в городе, который называется Равенство, жениться граждане могут только в один-единственный день в году, но не в день Ярилы, как в Берендеевом царстве, а в знаменательный день 1 мая (!). И любви они предаются тоже “в один и тот же час, по утрам, когда звонит специальный колокол в правительственном доме”7.

Таким образом, есть основания рассматривать «Снегурочку» как один из вариантов создания в русской литературе начала 1870-х годов антиутопии и поставить её в этом отношении в определённую связь с «Историей одного города» Салтыкова-Щедрина при всём разительном несходстве этих двух произведений.

Примечания

1. Сараскина Л.И. «Бесы» – роман-предупреждение. М., 1990. С. 280.
2. Утопический социализм: Хрестоматия. М., 1980. С. 59–60, 63, 65, 310, 311.
3. Новикова А.М., Александрова Е.А. Фольклор и литература: Семинарий. М., 1978. С. 96.
4. Программы средней общеобразовательной школы: Русская литература. Киев, 1992. С. 33.
5. Утопический социализм: Хрестоматия. С. 91.
6. Там же. С. 169.
7. Цит. по: Арзамасцев А.М. Казарменный “коммунизм”. М., 1974. С. 37.