Вурдалак. Упырь

Первое слово относится к тем немногим, для которых можно уверенно назвать дату их появления: 1835 год, когда было написано, а затем опубликовано известное стихотворение Пушкина (в цикле «Песни западных славян»):

Трусоват был Ваня бедный:
Раз осеннею порой
Весь в поту, от страха бледный
Чрез кладбище шёл домой.

Бедный Ваня еле дышит,
Спотыкаясь, чуть бредёт
По могилам; вдруг он слышит,
Кто-то кость, ворча, грызёт.

Ваня стал; шагнуть не может.
Боже, думает бедняк, —
Это, верно, кости гложет
Красногубый вурдалак!

Горе! малый я не сильный!
Съест упырь меня совсем,
Если сам земли могильной
Я с молитвою не съем!

Что же? вместо вурдалака
(Вы представьте Вани злость!)
В темноте пред ним собака,
На могиле гложет кость.

К заглавию отсылает сноска: “Вурдалак. Вудкоглак. Упырь (vampire)”. Иными словами, это мертвец, встающий из могилы и сосущий кровь живых людей. Укушенный упырём сам становится упырём. Считалось, что спасти от упыря может только съеденный с молитвой кусок земли, взятой с могилы. Однако все эти сведения относятся именно к упырю. Что же касается вурдалака, так сказать, аналога упыря, то мифологического персонажа с таким именем не существует. Значит ли это, что перед нами — вымысел Пушкина? Такие случаи бывали в истории литературы. Никогда у древних славян не было бога весны и любви по имени Лель. Это сладкозвучное имя изобрели в XVIII веке любители русской старины писатели М.Д. Чулков, М.И. Попов и В.А. Левшин. И с их лёгкой руки этот, если можно так выразиться, дважды мифический персонаж стал популярен лет на 150 — вплоть до «Снегурочки» А.Н. Островского.

Но с вурдалаком дело обстоит сложнее. В мифологии наших далёких предков существовал персонаж с похожим именем — волколак. Подобно упырю, это был оборотень, выпивавший всю кровь человека. Загубленный им сам становился волколаком. Но превращался он не в мертвеца, а в волка. Имя его произносилось по-разному — вулколак, вурколак. Любопытно, что эти вариации упоминает и персонаж драмы А.В. Сухово-Кобылина «Смерть Тарелкина» Расплюев. Говоря о якобы появившемся страшном чудовище, которое сосёт кровь невинных петербуржцев, Расплюев с ужасом восклицает: “Вурдалак, вудкоглак, упырь и мцырь!” “Мцыря” оставим на совести полуграмотного шулера, волею судеб выскочившего в квартальные приставы. А вурдалак-вудкоглак и упырь — вполне реальные герои народной демонологии. И Пушкин, по-видимому, услышав нечётко произнесённое имя волколака, воспроизвёл его как вурдалака. Изменив его имя, он отождествил его со встающим из могилы мертвецом — упырём. И действительно, у обоих чудовищ есть общие черты: оба — оборотни-кровососы, пришельцы из враждебного мира, норовящие затянуть в этот мир своих жертв. Так благодаря Пушкину у упыря появился новый синоним. Он сразу приобрёл популярность. У А.К. Толстого есть рассказ, опубликованный сначала по-французски, — «La famille du vourdalak» («Семья вурдалака»), где и повествуется о том, как старый сербский крестьянин стал вурдалаком (то есть упырём) и превратил в вурдалаков своих детей и внуков. Ему же принадлежит рассказ «Упырь», где описана похожая история, но случившаяся не на Балканах, а в русской дворянской семье. Да и Расплюев недаром валит всё в одну кучу. И в его тёмной голове живёт уверенность в том, что вурдалак и упырь — одно и то же.

Гипноз пушкинского обаяния оказался настолько велик, что ему поддались писатели, казалось бы, досконально изучившие вопрос. У А.И. Куприна есть рассказ «Серебряный волк», основанный на полесских легендах. (Полесье — пограничная область между Украиной и Белоруссией в бассейне реки Припяти, где сохранялись древнейшие обычаи и предания; после аварии на близлежащей Чернобыльской АЭС жители Полесья покинули своё место обитания. Так погиб уникальный заповедник древней славянской культуры.) В нём рассказывается о том, как весёлый парень Стецко, любовь и надежда родителей, вдруг стал пропадать из дому по ночам. Когда же его отец решил проследить за его отлучками, он с ужасом увидел, как сын превратился в огромного волка. И тогда он понял, что Стецко стал вовкулаком. К этому слову Куприн делает характерное примечание: “Вурдалак, упырь”. Однако герой рассказа обращался не в мертвеца, а в волка. Но такова была сила заложенной Пушкиным традиции, что всякий оборотень представлялся вурдалаком и упырём.

Что же касается вовкулака, то это знакомый нам волколак, но в полесском (смешанном украинско-белорусском) произношении: вовк — по-украински “волк”. Происхождение этого слова не вызывает особых затруднений. Родственные слова имеются в других славянских языках: болгарское върколак, сербохорватское вукодлак, чешское vlkodlak, польское wilkodlak. Вторая часть этого слова сравнивается с церковнославянским — “шкура, волосы”. Итак, волколак — это “волчья шкура”, подходящее название для того, кто её время от времени сбрасывает. Есть, правда, и другая версия происхождения этого слова, предложенная выдающимися лингвистами и культурологами Вяч.Вс. Ивановым и В.Н. Топоровым. По их мнению, вторая часть этого слова связана не столько с длака (шкура), сколько с литовским lokis (помните новеллу П.Мериме «Локис»?), древнепрусским clokis (медведь). Таким образом, волколак — это “волко-медведь”.

Но почему именно волк оказался связан с медведем? Вяч.Вс. Иванов считает, что такая связь существует у многих индоевропейских народов. Самый знаменитый герой древнеанглийского эпоса — Беовульф — носит имя, означающее, собственно, “медведь”, дословно же — “пчело-волк, пчелиный волк”. А в только что упомянутой новелле Мериме главный герой рождается у женщины, которую когда-то похитил медведь; после своей свадьбы он сам превращается в медведя и загрызает собственную невесту. Явное сходство с мифом о волколаке, опасном прежде всего для своих близких. Кстати, герой рассказа Куприна «Серебряный волк» становится оборотнем вскорости после женитьбы и чуть не убивает собственного отца. Волк и медведь — два признанных царя северных лесов, грозные и коварные, появляющиеся и исчезающие внезапно. Они были хорошо известны древним славянам и их предкам индоевропейцам, служили предметом их почтительного и опасливого поклонения. И имя коварного оборотня могло соединить в себе названия двух этих хищников.

А что можно сказать о персонаже, волею Пушкина ставшем близнецом волколака-вурдалака, — упыре? Представления о мертвецах, сосущих по ночам кровь живых, были свойственны всем европейским народам. Эти оборотни назывались вампирами. Но вот что говорит о нём персонаж рассказа А.К. Толстого: “Вы их, Бог знает почему, называете вампирами, но я могу вас уверить, что им настоящее русское название: упырь; а так как они происхождения чисто славянского, хотя встречаются во всей Европе и даже в Азии, то и неосновательно придерживаться имени, исковерканного венгерскими монахами, которые вздумали было всё переворачивать на латинский лад и из упыря сделали вампира. Вампир, вампир! — повторил он с презрением, — это всё равно что если бы мы, русские, говорили вместо привидения — фантом или ревенант!”

Надо сказать, что некоторые любители российской словесности в позапрошлом и прошлом веках грешили тем, что всю европейскую культуру и историю выводили из русских источников. Но герой А.К. Толстого прав почти абсолютно: европейское слово вампир действительно славянского происхождения. Более того, особенности его звучания свидетельствуют о времени, когда произошло это заимствование. Дело в том, что общеславянская форма этого слова должна была звучать так: *apir или *apyr. Звук [*] — это так называемое “носовое а”, звучавшее как “а с прононсом”. Похожий звук сохранился в польском , который читается как “о с прононсом”. Так же звучал и тот звук в церковнославянском, который изображался буквой (юс большой), но довольно быстро этот звук в большинстве славянских языков превратился в у (сравните русское дуб с польским и церковнославянским ). Превращение юса в у произошло, по-видимому, примерно в VIII—IX веках. В европейские языки это слово вошло в форме не вомпир, а вампир (нем. Vampir, фр. vampire). Дело в том, что современное о в языке наших далёких предков звучало как а. Оно превратилось в o примерно в V—VI веках н.э. Что же касается начального в-, то оно имеет такое же происхождение, как в словах вострый (острый), вотчим (отчим). Такой вставной звук в начале слова называется протезой (в переводе с греческого — “поставленное впереди”). Иногда слово с протезой вытесняет исконное: современное русское восемь вместо старого осемь. Итак, опираясь на форму слова, мы смогли определить время заимствования этого слова: середина первого тысячелетия новой эры. Именно тогда германцы восприняли славянское наименование мертвецов, встающих из могилы. Понятие же заимствовать им не надо было: представление о потусторонних монстрах-кровососах было свойственно многим европейским народам с глубокой древности.

А примерно в XVIII веке это русское, изменённое до неузнаваемости слово снова вернулось в русский язык. Герой А.К. Толстого оказался не прав только в одном: слово это изменилось не по злой воле венгерских монахов, а в результате живого и нестеснённого контакта славян и немцев. Всякий народ, заимствуя чужие слова, вносит в них какие-то изменения. Можно вспомнить французское Paris (читается “Пари”) и русское Париж; русское Москва и французское Moscou (“Моску”).

Может возникнуть вопрос: а надо ли так подробно описывать все эти формальные соответствия? Разве простое созвучие не свидетельствует о родстве слов? Дело в том, что в науке этимологии, опирающейся на сравнительно-историческое языкознание, сходство слов не может быть критерием их родства. Ничего общего не имеют между собой русское кол и турецкое kale (крепость), хотя самые древние крепости сооружались именно из кольев. А вот русские скала и щель, у которых общий только один звук, происходят из одного корня (к которому относится и осколок): древнеславянское *skel- превратилось в щел-. Все этимологические изыскания основаны на математически строгих соответствиях, которые называются фонетическими законами. Они формулируются так: общие звуки в родственных языках обладают не сходством, а закономерностями в различии. И, зная эти закономерности, мы можем примерно представить, как звучали эти элементы в языке-предке, из которого и произошли родственные языки. Но здесь мы входим в область догадок, так как языки-предки по большей части не засвидетельствованы никакими письменными источниками. И тогда на помощь нам приходят древние заимствования из этого предка в живые языки. Такие слова, оторвавшись от своей языковой среды, сохраняют законсервированный облик слова. И немецкое Vampir, соответствующее русскому упырь, доказывает, что у (церковнославянское ) когда-то читалось как an (сочетание am образовалось перед p).

У вампира от упыря есть, пожалуй, только одно отличие. Он не столько живой покойник, сколько кровосос. И в переносном смысле вампиром называют жестокого, садистического человека, подпитывающего себя мучением других. В XV веке в Трансильвании (область на северо-западе Румынии со смешанным румыно-венгерским населением) правил угрюмый, нелюдимый князь Владос, за свою жестокость прозванный Дракула (“Дракончик”). И молва, видя, с какой готовностью он отправляет своих подданных на казнь и какой таинственностью окружена его жизнь, приписала ему контакты с тёмными потусторонними силами. Считали, что для этого князь Владос пьёт по ночам кровь приговорённых к смертной казни. Так родилась легенда о вампире Дракуле, которую и запечатлел в своём известном романе английский писатель Брэм Стокер. Его герой был перенесён в современную автору Англию (начало ХХ века) и уже не имел никакого отношения к загадочному трансильванскому владыке. Затем, после экранизации романа, граф Дракула стал одним из самых популярных персонажей современной массовой культуры.

Такова история слова и понятия упырь. А что можно сказать о его предыстории? Общеславянская форма (отражённая в древнерусском имени собственном Упырь) делится на приставку (более древняя форма — *on-/an-) и корень *pir-/pyr-. Приставку можно сравнить с греческим ana (наверху), а корень — тот же, что в переть, напор, а также перо и парить. Он означал “подниматься, идти; лететь”. Иными словами, упырь — “поднимающийся вверх”, то есть встающий из могилы; остановить его полёты, по поверью, можно было, только раскопав его могилу и вбив в неё осиновый кол. Слово у-пырь близкородственно названию летучей мыши нето-пырь, где нето- происходит из *nekto-; вариант этого корня присутствует в русском ночь, церковнославянском (<*noktis).

O ткуда же вообще взялось поверье о страшных оборотнях? С древнейших времён человек ощущал, что окружающий его мир делится на две неравные части: Своё и Чужое. Своё — это своя семья, своё племя, свой род, своя территория, освоенная и окультуренная. Чужое — это дикий, враждебный окружающий Своё мир, всегда несущий угрозу и опасность, грозящий вытащить человека из привычной ему среды обитания. И посланец из этого иного мира — дикий зверь (его исконный обитатель) или покойник, то есть тот, кто уже ушёл с этого, своего света на тот, чужой. Представление о Своём и Чужом, может быть, самое древнее для человечества. Оно может быть очень полезно, так как ощущение Чужого мобилизует человека, делает его более активным, но может и причинить вред, так как служит истоком и конфликтов — от бытовых до межнациональных и межгосударственных, — и суеверий. Одно из таких суеверий — вера в оборотней и упырей. Осиновый кол, вбиваемый в могилу упыря, — это, очевидно, часть ограды, защищающей свой мир от чужого.

Что же касается волколака, то он может быть обязан своим существованием и некоторым древним ритуалам. В своё время выдающийся лингвист и фольклорист В.И. Абаев (отметивший в этом году своё 99-летие) обратил внимание на один распространённый у кавказских народов мотив: герой эпических сказаний, чтобы победить своих врагов, должен надеть шкуру животного. В эпосе «Нарты», созданном на родном В.И. Абаеву осетинском языке, герой, чтобы одолеть похитителей своей невесты, должен залезть в коровью шкуру. Только это и позволяет ему войти в неприступную крепость, где скрылись похитители. С этой точки зрения В.И. Абаев взглянул и на некоторые известные произведения художественной литературы. В поэме Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» злые волшебники-каджи похищают у витязя Тариэла невесту. И чтобы её освободить, он надевает шкуру тигра и в ней врывается в крепость, где засели его противники. И хотя в поэме прямо не говорится о том, что шкура помогла Тариэлу освободить свою любимую Нестан-Дареджан, этот мотив явно связан с древним поверьем, отразившимся в нартовском эпосе. В.И. Абаев предположил, что и древнегреческая легенда о троянском коне, в котором греки пробрались в осаждаемый город, чтобы, среди прочего, освободить похищенную Елену, связана с этим обычаем. Ведь с точки зрения здравого смысла такой способ взятия крепости явно самоубийствен. По-видимому, сначала речь шла о том, что греческие герои надели на себя конские шкуры. И лишь потом, когда представление о чудодейственной силе таких шкур исчезло без следа, появилась легенда о деревянном коне, который должен был привлечь внимание троянцев.

Oткуда же взялось представление о магии шкур? В.И. Абаев полагает, что оно восходит к самым древним охотничьим ритуалам. Прежде чем отправиться на охоту, наши далёкие предки устраивали своего рода представление. Несколько членов племени надевали на себя шкуры или маски животных, а охотники пытались поразить их копьём. Если это удавалось, они смело шли на охоту, считая, что она будет удачной. Такие обычаи ещё в прошлом веке бытовали у эскимосов, индейцев, жителей Австралии и Океании. Благодаря таким поверьям и ритуалам маска животных оказалась связанной с магией и колдовством. Кроме того, все первобытные народы прошли стадию тотемизма — веры в то, что животные являются предками людей и оказывают им покровительство. Маска животного становится непременным атрибутом колдовства. Шаман перед камланием обязательно надевал её и приобретал удивительное могущество, которое и позволяло ему одолевать самые неприступные крепости. Одна из статей В.И. Абаева, посвящённая этой теме, так и называется: «Шаман сильнее воина». Затем связь этих обычаев именно с охотой забылась; осталось убеждение в том, что шкура животного обладает магическими силами, в частности помогает побеждать и воинов, и демонов. Этимология имени волколак как “волчья шкура” подтверждает связь оборотня со всеми этими обрядами и представлениями.

А затем у народов, в частности у европейцев, появились новые верования. Как это нередко бывает, старые боги превратились в дьяволов. Не миновали общей участи и те, кто осуществлял связь между человеком и животным-тотемом. Вот и ещё источник мифов о волках и медведях-оборотнях.