Честь и место

Нетрудно заметить, что исследование сюжетов по методу Польти имеет свои ограничения, главное из которых — необходимость выделить в художественном произведении главную тему. Если в драматических сочинениях (а Польти работал главным образом с ними) это более или менее возможно, то сюжет в прозе — пусть не рассказа, но повести, романа – чаще всего представляет собой соединение нескольких мотивов, среди которых назвать ключевой затруднительно. Совершенное художественное творение так же многообразно, как сама жизнь, а что в жизни главное, что второстепенное — едва ли кто-то рискнёт сказать.

Если необходимы хрестоматийные примеры, назовём последний пушкинский шедевр — роман «Капитанская дочка» (1836).

Примерами из этой небольшой по числу страниц книжки можно снабдить многие драматические положения из списка Польти, и в дальнейшем я не раз вспомню о «Капитанской дочке», например в связи с сюжетом “препятствия в любви”.

Но не только наши рабочие “36” здесь к месту. Роман Пушкина вбирает в себя все четыре истории, которые выделяет Борхес как универсальные сюжеты мировой литературы.

Как помним, первой великий аргентинец называет историю “об укреплённом городе, который штурмуют и обороняют герои”. В «Капитанской дочке» тема крепости, её защиты – одна из центральных, что получает отражение и в названиях некоторых глав — «Крепость», «Приступ», «Осада города», «Мятежная слобода». Очень важно, что Борхес не делит противоборствующие стороны на праведную и злокозненную. Все — герои, и столкновение разных правд поэтому особенно драматично. Это видим и в «Капитанской дочке». Разве Пугачёв только “вор и самозванец”, как назвал его отважный капитан Миронов?! Недаром удивляется Гринёв этому “странному сцеплению обстоятельств”: “пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством”!

Внося в “семейственные записки” (6, 325) Гринёва ставшие знаменитыми в бесконечных русских спорах слова: “Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!” — Пушкин не забывает передоверить своему герою и другое важнейшее для него суждение: “…лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений”.

“Я приехал в Казань, опустошённую и погорелую,— рассказывает Гринёв. — Таков был след, оставленный Пугачёвым!” Вот итог истории о битве за город. Герои есть — нет города. Нет победы!

Пусть русская крепость выглядит смешно: “деревушка, окружённая бревенчатым забором”. Но в этой фортеции живут достойные — и очень миролюбивые — люди.

Вторая, по Борхесу, история — история о возвращении — тоже есть в «Капитанской дочке». Она начинается тем, что недоросль Петруша Гринёв, ещё до рождения возведённый в сержанты гвардии, мастерит воздушного змея из географической карты. И как Одиссей воротился, “пространством и временем полный”, так Гринёв, оторванный от географической карты (а герой романа «Странник» пушкинского современника Александра Вельтмана ухитрялся путешествовать именно по ней) и отправленный отцовской волей в реальное российское пространство — в “сторону глухую и отдалённую”, — свершает свой круг познания, чтобы воротиться в отчий дом. И хотя событие этого возвращения остаётся за рамками повествования, оно очень красноречиво.

“«Капитанская дочка» — роман о бегстве дворянина в мещане, от долга к счастью, из истории в семью”, — пишет С.Лурье (Аврора. 1979. № 6. С. 75). Пушкинист М.Ерёмин отмечает важную подробность повествования: гринёвское наследство оказалось весьма скромным — это “село, принадлежащее десяти помещикам” (!)…

Третью историю — историю о поиске — Борхес считает вариантом предыдущей, но в нашем произведении и она есть. Особенно важно, что у Гринёва идёт поиск самого себя, долгий процесс становления самосознания.

Вспомним, как защищал он свою честь поначалу — грубо требуя денег у Савельича, чтобы отдать бильярдный долг Зурину. И как пришёл он к глубинному осознанию смысла чести. Во время допроса в Следственной комиссии, объясняясь, Гринёв вдруг почувствовал “непреодолимое отвращение”: “Мне пришло в голову, что если назову её (Машу. – С.Д.), то комиссия потребует её к ответу; и мысль впутать имя её между гнусными наветами злодея и её самую привести на очную ставку — эта ужасная мысль так меня поразила, что я замялся и спутался”. Защита собственной чести неотъемлема от признания чести другого человека, её уважения, её защиты. А кроме того, здесь Пушкин раскрывает драматический парадокс самосознания человека, что выводит нас к четвёртой борхесовской истории – о самоубийстве Бога.

Иисусу Христу для того, чтобы воскреснуть, необходимо было умереть распятым. Самозванец Пугачёв, объявив себя справедливым правителем, кончил многими злодействами и разорёнными городами — это травестированный вариант вечной истории. Но и Гринёв, старающийся жить по пословице: “Береги честь смолоду”, также оказался перед ключевым выбором. По мнению его отца, целью пугачёвского бунта было “ниспровержение престола и истребление дворянского рода”. И вот пережитое его сыном в годину пугачёвщины привело к тому, что Петруша, едва дослужившись до прапорщика, покинул военную, служилую стезю, что, собственно, и составляло высокую суть дворянства.

Мир оказался слишком тесен для осуществления закона чести. “Честь и место”, — говорит Пугачёв Гринёву, предлагая ему сесть рядом с ним в застолье. Но в ключевом смысле всего романа эти традиционные слова приглашения наполняются особым значением. Чтобы сохранить честь в чистоте, необходимо отказаться от места. И не только рядом с самозванцем. В книге не раз вспоминаются подробности гринёвской родословной, где не оказывалось людей, гнущихся перед чинами, обстоятельствами и соблазнами земной власти. “…не требуй того, что противно чести моей и христианской совести”, — говорит Гринёв Пугачёву, ещё не подозревая, что таким образом он развивает знаменитое отцовское напутствие, чтобы передать его не рождённым ещё сыновьям своим.