Весной 1922 года петроградский печатный орган «Революционное дело» сообщил такие подробности о казни участников дела профессора Таганцева: “Расстрел был произведён на одной из станций Ириновской железной дороги. Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму. Когда яма была наполовину готова, приказано было раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Часть обречённых была насильно столкнута в яму, и по яме была открыта стрельба.

На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землёй”.

Среди погибших был русский поэт Николай Степанович Гумилёв, первый поэт, расстрелянный советской властью. Георгий Иванов приводит слова С.Боброва (в пересказе М.Л. Лозинского) о подробностях гибели Гумилёва:

“Да... Этот ваш Гумилёв... Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Улыбался, докурил папиросу... Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвёл впечатление. Пустое молодечество, но всё-таки крепкий тип. Мало, кто так умирает...”

Гумилёв и в застенках ЧК хранил завидное спокойствие, уверяя в письмах жену, что беспокоиться нечего, “я играю в шахматы”.

О смерти Гумилёв думал всегда. Известно, например, что в возрасте одиннадцати лет он пытался покончить с собой. А за полгода до ареста, в рождественский вечер 1920 года, произнёс перед Ириной Одоевцевой следующий монолог:

“Я в последнее время постоянно думаю о смерти. Нет, не постоянно, но часто. Особенно по ночам. Всякая человеческая жизнь, даже самая удачная, самая счастливая, трагична. Ведь она неизбежно кончается смертью. Ведь как ни ловчись, ни хитри, а умереть придётся. Все мы приговорены от рождения к смертной казни. Смертники. Ждём – вот постучат на заре в дверь и поведут вешать. Вешать, гильотинировать или сажать на электрический стул. Как кого. Я, конечно, самонадеянно мечтаю, что

Умру я не на постели,
При нотариусе и враче...

Или что меня убьют на войне. Но ведь это, в сущности, всё та же смертная казнь. Её не избежать. Единственное равенство людей – равенство перед смертью. Очень банальная мысль, а меня всё-таки беспокоит. И не только то, что я когда-нибудь, через много-много лет, умру, а и то, что будет потом, после смерти. И будет ли вообще что-нибудь? Или всё кончается здесь, на земле: «Верю, Господи, верю, помоги моему неверию...»”

Стать выше смерти вдруг – невозможно. Достойно умереть – задача непростая, для многих непосильная. Николай Гумилёв очень рано задумался над вопросом о гордости и независимости перед смертельной опасностью. Ещё в тетрадке юношеских, почти детских стихов появляются такие строки:

Люблю я чудный гордый вид,
Остроконечные вершины,
Где каждый лишний шаг грозит
Несвоевременной кончиной.

В это время Николай уже читал Ницше, который захватил его куда больше, чем «Капитал». Томик «Так говорит Заратустра» прочитан не один раз, и юноша решил, что Заратустра может стать ярким примером воли, мужества. Позже, когда на книжных полках Гумилёва главное место займут стихи В.Брюсова и К.Бальмонта, он осознает то конкретное, что можно по-настоящему противопоставить смерти, – это бессмертие в памяти людей. С волнением повторял поэт-гимназист, шагая по аллеям Екатерининского парка:

Если ты поэт и хочешь быть могучим,
Хочешь быть бессмертным в памяти людей,
Порази их сердце вымыслом певучим,
Душу закали на пламени страстей.

В октябре 1905 года, когда в стране разразились бунты после поражения в русско-японской войне, вышел сборник стихов Н.Гумилёва «Путь конквистадоров», ни по названию, ни по теме явно не соответствующий духу времени. Восемнадцать стихотворений, составлявших сборник, являлись вариациями на идеи Ницше, лирику Бальмонта, рыцарские романы. Не случайно автор потом, по сути дела, отказался от сборника как от первой книги в творческой биографии. Тем не менее нечто истинно гумилёвское объединяло эти восемнадцать вариаций – это стремление вырваться за рамки обыденной жизни любой ценой, даже ценой смерти. Причём смерть для героя стихов не была роковым, неизбежным препятствием в достижении чего-либо. Напротив, она последнее и верное средство в осознании запредельного, высшего начала.

Позже Гумилёв пишет об этом прямо:

И если в этом мире не дано
Нам расковать последнее звено,
Пусть смерть приходит, я зову любую!

Стремление выйти за грань обыденного было естественным состоянием Гумилёва. Он всегда в поиске. Так, продолжая образование в Париже, поэт посещает выставку Дягилева, где были старинные русские иконы. Впечатления от древнерусского искусства отразились в стихотворении «Андрей Рублёв»:

И этой жизни труд печальный
Благословеньем Божьим стал.

А коли есть такое благословение, то впереди “неисчислимые тысячелетия”. В их свете так ли уж страшна смерть?

Желание узнать, что там, за порогом смерти, приводит к увлечению оккультизмом. Гумилёв с несколькими сорбоннскими студентами провёл сеанс вызывания дьявола. Причём все испытания сеанса выдержал только Гумилёв. Он видел в полумраке какую-то тень, которая не пожелала с ним говорить. Но и этого достаточно для стремительной фантазии поэта. Одно из своих стихотворений Гумилёв начнёт словами:

Мой старый друг, мой верный Дьявол.

Однако с символистами Мережковского, искавшими истину в постижении высших тайн “христианской мистерии”, Гумилёв не сошёлся. Аспектов расхождения немало. Но главный – это цель. Точнее, для Гумилёва не существовало одной конкретной цели в рамках творчества. В первом номере своего журнала «Сириус» он напишет: “...искусство так разнообразно, что свести его к какой-либо цели, хотя бы и для спасения человечества, есть мерзость перед Господом”. Как нельзя жизненный путь свести только к смерти, в этом тоже есть своего рода “мерзость”. Многие, знавшие Гумилёва, говорили о его набожности, хотя здесь уместнее говорить о более ёмком и точном понятии – о вере.

Изучив эпоху итальянского Ренессанса, попробовав свои силы в прозе, Гумилёв в рассказе «Скрипка Страдивариуса» пытается найти ответ на далеко не простой вопрос: в чём отличие гения от просто способного человека? В своих поисках ответа Гумилёв пишет «Волшебную скрипку» – одно из самых лучших своих стихотворений. И в нём поэт раскрывает идею через “тёмный ужас”, через “тоскливый смертный холод”.

На, владей волшебной скрипкой,
посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью,
страшной смертью скрипача!

Смерть становится для Гумилёва своего рода лакмусовой бумажкой для выявления подлинного и фальшивого, гениального и посредственного. Смерть может быть славной и страшной, отрадной и мучительной, ожидаемой и внезапной. Она столь же разнообразна, как и жизнь.

Во втором поэтическом сборнике – «Романтические цветы», которому автор уделял большое внимание на протяжении всей жизни, многоликость смерти поистине завораживает.

Нежной, бледной, в пепельной одежде
Ты явилась с ласкою очей.
Не такой встречал я прежде –
В трубном вое, в лязганье мечей.
                                     («Смерть»)

Свершилось: мы умерли оба,
Лежим с успокоенным взглядом.
Два белые, белые гроба
Поставлены рядом.
                                    («Мне снилось»)

И живая тень румянца
Заменилась тенью белой,
И, как в странной позе танца,
Искривясь, поникло тело.
И чужие миру звуки
Издалёка набегают,
И незримый бисер руки,
Задрожав, перебирают.
                                    («Самоубийство»)

Ты умрёшь бесславно иль со славой,
Но придёт и властно глянет в очи
Смерть, старик угрюмый и костлявый,
Нудный и медлительный рабочий.
                                         («За гробом»)

Но у человека есть “несравненное право” самому выбирать свою смерть. Право, которым Гумилёв с честью воспользуется...

Смерть в поэзии Гумилёва не просто многоликий “рабочий”, открывающий запредельные дали. Смерть преподносится поэтом с позиций мировых религий. Она, как в буддизме, не только естественна – она желанна, она необходимая ступень к Идеалу.

Но тебя, хоть ты совсем иная,
Я мечтою прежней узнаю,
Ты меня манила песней рая,
И с тобой мы встретились в раю.

А в православной богословской энциклопедии архимандрита Никона написано: “Душа также может умереть, но не так, как умирает тело. Тело, когда умирает, теряет чувства, разрушается; а душа, когда умирает, лишается духовного света, радости и блаженства, но не разрушается, не уничтожается, а остаётся в состоянии мрака, скорби, страдания”. Гумилёв даёт потрясающую картину подобного страдания:

И когда, упав в свою гробницу,
Ты загрезишь о небесном храме,
Ты увидишь пред собой блудницу
С острыми жемчужными зубами.
Сладко будет ей к тебе приникнуть,
Целовать со злобой бесконечной.
Ты не сможешь сдвинуться и крикнуть...
Это всё. И это будет вечно.

Огненная геенна ада трудно вмещается в представления человека. Картина же, написанная Гумилёвым, зрима, её чувствуешь физически; антитеза небесный храм – блудница наполняет её отчаянием, а последнее предложение сменяет страх на ужас от происходящего.

Третья книга стихов – «Жемчуга» принесла Гумилёву всероссийскую известность. “Почти все его стихи написаны прекрасно, обдуманно и утончённо звучащим языком”, – писал Брюсов в рецензии. Стихи в сборнике довольно пёстрые по своему характеру, но по мере чтения вырисовывается единый их стержень – странствия и смерть. Но теперь поэта интересует не столько образ смерти, сколько то “несравненное право” самому её выбирать. Старый конквистадор встречает последний рубеж так, как подобает воину:

Как всегда, был дерзок и спокоен
И не знал ни ужаса, ни злости.
Смерть пришла, и предложил ей воин
Поиграть в изломанные кости.

В стихотворении «Орёл» гордая птица предпочитает смерть в полёте к солнцу прозябанию и тлению на земле.

Не всё ль равно?! Играя и маня,
Лазурное вскрывалось совершенство,
И он летел три ночи и три дня
И умер, задохнувшись от блаженства.
Он умер, да! Но он не мог упасть,
Войдя в круги планетного движенья.
Бездонная внизу зияла пасть,
Но были слабы силы притяженья.

Если же смерть не возникает как таковая, то всё равно чувствуется её присутствие, дыхание. Её ещё предстоит выбирать, или она уже выбрана, но поступь смерти слышна всюду: скука томительная и мёртвая («Ты помнишь дворец великанов»); “Душу гнетущий мёртвый страх” («Товарищ»); “Ещё не умер звук рыданий, // Ещё шуршит твой белый шёлк...” («Покорность»). То, что люди назвали сумрачным именем “Смерть”, под пером Гумилёва полно жизни, как ни парадоксально это звучит.

В стихотворении «Сон Адама» смерть предстаёт в настолько непривычном образе, что Гумилёв, в противовес известной точке зрения Жорж Санд, удивляет, забавляет, восхищает и трогает одновременно.

Спокойный и строгий, на мраморных скалах
Он молится Смерти, богине усталых:
“Узнай, Благодатная, волю мою:
На степи земные, на море земное,
На скорбное сердце моё зоревое
Пролей смертоносную влагу твою.
Довольно бороться с безумьем и страхом.
Рождённый из праха, да буду я прахом!”

Образ Адама очень важен для Гумилёва. Это первый человек Земли, который суровую долю и смерть предпочёл беззаботному существованию в раю. То новое течение, которое вскоре провозгласит Гумилёв в литературе, первоначально назовётся адамизмом.

В 1912 году выходит сборник «Чужое небо». Ещё не остыли страстные дебаты символистов и их учеников, ещё тревожило пророчество Брюсова о недолговечности нового течения, уже зародился в кафе «Бродячая собака» открытый антипод акмеизму – футуризм, но культ символа был разрушен, открыты новые имена: Г.Иванов, О.Мандельштам, В.Нарбут. Новый сборник показал автора не только утончённым лириком, но и философом европейского склада. Тема смерти в книге как бы отходит на второй план, даётся не так вычурно, проще. Трагизм же происходящего от этого только усиливается:

Молчу, томлюсь, и отступают стены:
Вот океан весь в клочьях белой пены,
Закатным солнцем залитый гранит,
И город с голубыми куполами,
С цветущими жасминными садами,
Мы дрались там... Ах, да! я был убит.

Именно в этом сборнике зазвучали пророческие ноты Гумилёва о своей трагической участи, которые так откровенно и чётко прозвучат потом в стихотворении «Рабочий». Так, в «Ослепительном» дважды звучит тема оплакивания своей судьбы:

Я тело в кресло уроню,
Я свет руками заслоню
И буду плакать долго, долго...

В «Укротителе зверей» – попытка предугадать место гибели:

Если смерть суждена на арене...

В «Отравленном» – место после смерти:

Мне из рая, прохладного рая,
Видны белые отсветы дня...

Не согласен с В.Полушиным, считающим, что «Чужое небо» по содержанию резко отличается от философских раздумий поэта о том, что за славу и величие на земле надо платить. Напротив, эти раздумья в ряде стихов выходят на первый план. Чего стоят в этом отношении «Абиссинские песни». А плата за своё величие, подчас мнимое, одна – смерть.

Славе нашему хозяину-европейцу!
Он храбр, но он недогадлив:
У него такое нежное тело,
Его сладко будет пронзить ножом!

Однажды, когда Николай Степанович присутствовал на юбилее свадьбы брата в Царском Селе, случилось нечто, что для Гумилёва было знаком свыше. Посредине праздничного стола стояла большая хрустальная ваза с фруктами, которую держал в руке бронзовый амур. В конце обеда без видимой причины ваза упала, разбилась, фрукты рассыпались... Через четырнадцать дней объявили войну.

За одну из ночных разведок Гумилёв в декабре 1914 года был удостоен Георгиевского креста 4-й степени. Смерть не пугает ефрейтора Гумилёва, ведь он так хорошо её знает. Она, как старая подруга, рядом не только в бою. В начале марта Николай Степанович сильно простудился. В Петрограде его в жару и в бреду сняли с санитарного поезда и поместили в лазарет. В госпитале Гумилёв пишет стихи, в которых звучит осмысленный трагизм войны, трагизм и живых, и мёртвых:

Солнечное утро битвы,
Зов трубы военной – вам,
Но покинутые могилы
Навещать годами – нам.

Думаю, здесь следует сказать о чрезмерной романтизации нашими критиками поэзии Гумилёва, которая часто бывает беспощадной по своему реализму. Советский поэт и прозаик К.Симонов в 1941 году пишет знаменитое «Жди меня, и я вернусь...» – строки, которые полстраны шептало как молитву. Поэт Е.Винокуров обратил внимание, что известная строка Симонова перефразировала гумилёвскую:

Жди меня. Я не вернусь.

“Пожалуй, у Гумилёва это сказано сильнее”, – заключил Винокуров.

А вот что пишет сам Гумилёв в «Африканском дневнике»: “Он (турок) показал нам зарубку на стене, сделанную мечом султана Магомета; след от его же руки омочен в крови; стену, куда, по преданию, вошёл патриарх со святыми дарами при появлении турок. От его объяснений мне стало скучно...” Иными словами, поэта влекла живая мечта, а не безжизненные предания.

В июле 1915 года Николай Степанович снова представлен к Георгию, теперь 3-й степени. Получив заслуженный отдых от ратных дел, зиму 1915/16 года поэт проводит в Петрограде и Царском Селе. Здесь он заканчивает книгу «Колчан». В ней поэт по-прежнему верен музе странствий, по-прежнему звучит идея о главенстве души над телом. Вот только смерть, которая ходит за героем по пятам, не вызывает ни удивления, ни озлобления, ни восторга. Военные стихи Гумилёва проникнуты мыслью о спасении Отечества и мира.

Золотое сердце России
Мерно бьётся в груди моей.

Выбора смерти не существует: она для воина одна.

Есть так много жизней достойных,
Но одна лишь достойна смерть.
Лишь под пулями в рвах спокойных
Веришь в знамя Господне, твердь.

Христианский взгляд на роковую черту определён и тем, что в сборнике «Колчан» Гумилёв “покорил последний материк – Россию”. В стихах о ней снова звучит провидческий намёк на последующие события в жизни поэта.

О Русь, волшебница суровая,
Повсюду ты своё возьмёшь.
Бежать? Но разве любишь новое
Иль без тебя да проживёшь?

В апреле 1915 года Гумилёв снова на передовой. Полковник С.А. Топорков в Париже на склоне лет будет вспоминать: “Группа офицеров возвращалась в расположение... Впереди шёл штаб-ротмистр Шахназаров, за ним – штаб-ротмистр Посажной, замыкал группу Гумилёв. Неожиданно с другой стороны реки раздались пулемётные очереди. Шахназаров и Посажной тут же прыгнули в ближайший окоп. Гумилёв демонстративно остановился, порылся в карманах, достал портсигар, щёлкнул и вытащил папиросу, принялся закуривать, несмотря на то что пули жужжали над головой.

– Прапорщик, немедленно ко мне! – не выдержал Шахназаров.

Гумилёв спокойно затянулся, выпустил дым в сторону противника и лишь после этого спрыгнул в окоп. Конечно, в этом была мальчишеская бравада, но и желание показать презрение к смерти”.

И Топорков, и красноармеец из расстрельной команды сходятся в оценке отношения Гумилёва к смерти: “бравада”, “фанфаронство”, “молодечество”. Но если на фронте у Гумилёва был шанс выжить, то на Ириновской дороге – шансов никаких. И тем не менее всё то же спокойствие, почти равнодушие. Нет, не молодечество это! Можно ли так назвать отчаянную храбрость поручика Лермонтова в сражениях на Кавказе? Бравада ли смех Пьера Безухова над французским солдатом, грозящим застрелить его? Подобные суждения – “домоседная мудрость”, выражаясь словами Шекспира. А.С. Пушкин в «Путешествии в Арзрум» написал: “...уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос”. Так вот самолюбие мешает нам видеть в презрении к смерти истинную житейскую мудрость.

Гумилёв был человеком, познавшим нечто большее, чем все мы, уверенным в том, что смерть физическая не есть конец всему. И, кто знает, будь Гумилёв жив сейчас, может быть, некоторые из нас приняли бы от него исцеляющую веру в высшую справедливость, как принял её в своём имении князь Андрей от Пьера Безухова.

Не удивительно, что поэт остался равнодушен к февральской революции, а в 1917 году в Париже, влюблённый в Елену Дебуше, работает над драмой «Отравленная туника», которую закончил в Петербурге.

Драматург Гумилёв не претендует на историческую достоверность изображаемых событий, для него важно другое: воплотить траекторию мысли и образов в реальную форму.

Потом сказал, что умереть не страшно,
Раз умерли Геракл и Юлий Цезарь,
Раз умерли Мария и Христос.
И вдруг, произнеся Христово имя,
Ступил вперёд, за край стены, где воздух
Пронизан был полуденным пыланьем...

Так погибает трапезондский царь... Ряд биографов Гумилёва склонны думать, что сам поэт в то время тоже думал о самоубийстве от несчастной любви, поэтому опасность возвращения в Россию его мало волновала. Это тоже названо романтическим порывом. Желание умереть за любовь, а не за отвлечённую идею о равенстве...

Последние три книги Гумилёва – «Костёр», «Шатёр» и «Огненный столп» – отличаются печатью мастера стиха, эволюцией взглядов поэта. Жизнь и смерть человека предстают в неразрывной связи с прошедшим и будущим человечества. Гумилёв как бы синтезирует накопленный его предшественниками опыт. Так, в стихотворении «Деревья» почти в унисон с лермонтовской философией бытия звучат строки:

О, если бы и мне найти страну,
В которой мог не плакать и не петь я,
Безмолвно поднимаясь в вышину
Неисчислимые тысячелетья!

К этому времени Гумилёв понимает,

Что людская кровь не святее
Изумрудного сока трав.

Потому так спокойно, можно сказать, беспристрастно прозвучало чувство судьбы в стихотворении «Рабочий»:

Он стоит пред раскалённым горном,
Невысокий старый человек.
Взгляд спокойный кажется покорным
От миганья красноватых век.
Все его товарищи заснули,
Только он один ещё не спит:
Всё он занят отливаньем пули,
Что меня с землёю разлучит.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.

Единственное, чего не угадал Гумилёв, – это название реки... Да, Николай Степанович оказался ещё одним пророком в русской литературе. Вряд ли это дар свыше. Это результат долгих, изнуряющих раздумий и исканий настоящего человека. М.Цветаева сказала, что судьба, её шаг слышится в каждом стихотворении Гумилёва. Да и сборник «Огненный столп» автор первоначально хотел назвать «Посредине странствия земного».

Память поколений, о которой грезил гимназист Коля Гумилёв, по-прежнему будоражит кровь в последних книгах поэта, раскрывает ведомое только ей:

Память, ты рукою великанши
Жизнь ведёшь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.

Когда «Огненный столп» вышел в свет, поэта уже не было в живых. Бездуховность захлестнула Россию. Бездуховность, которая хуже смерти.

Нам может нравиться прямой и честный враг,
Но эти каждый наш выслеживают шаг.
Их радует, что мы в борении, покуда
Пётр отрекается и предаёт Иуда.

“Я про Колю знаю... их расстреляли близ Бернгардовки... Я узнала через десять лет и туда поехала. Поляна, кривая маленькая сосна, рядом другая, мощная, но с вывороченными корнями. Это и была стенка. Земля запала, понизилась, потому что там не насыпали могил. Ямы. Две братские ямы на шестьдесят человек...” – вспоминает Анна Ахматова. Среди этих шестидесяти под № 30 был поэт, проживший не одну жизнь, переживший не одну смерть. Мог ли он умереть здесь иначе, как не улыбаясь смерти?

Гумилёв знал, что на этой поляне под дулами винтовок он делал последние шаги к бессмертию.