Геннадий КРАСУХИН

Милость или правосудие?

Э тот вопрос о действиях властителя в отношении своих подданных занимал Пушкина на протяжении всего его творчества. Дитя эпохи Просвещения, он писал в 1817 году в оде «Вольность»:

Владыки! вам венец и трон
Даёт Закон, а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.

Но с особенной актуальностью этот вопрос встал перед ним после утверждённого Николаем смертного приговора пяти декабристам. Дело в том, что в официальном российском законодательстве не было такого наказания, как смертная казнь. Утверждая приговор, царь нарушал законы. Впрочем, и сам Николай, и его юристы считали это не насилием над законом, а чрезвычайным одноразовым исключением из правил, адекватным экстремистским действиям бунтовщиков, убивших генерал-губернатора Петербурга и собиравшихся убить царя. Другое дело, что Николай мог казнить своих врагов и не нарушая закона даже в виде исключения. Лишив бунтовщиков дворянства, он мог приговорить их как обычных простолюдинов к порке шпицрутенами, как это он сделал с двумя евреями, преодолевшими в 1827 году карантинные преграды и схваченными после тайного их перехода реки Прут. На донесении графа Палена, который требовал для нарушителей смертной казни, Николай начертал: “Виновных прогнать сквозь тысячу человек 12 раз. Слава Богу, смертной казни у нас не бывало и не мне её вводить”.

“Не бывало”! Николай пишет это в октябре 1827 года, словно забывая о пяти повешенных на Голодае полтора года назад. А скорее всего, не принимая этот факт во внимание: он ведь не правило, он — исключение из правил, а царю важно было донести до сознания подданных, что он правит в строгом соответствии с действующим законодательством.

И Пушкину было важно донести до сознания читателей, что властитель должен править в соответствии с действующим законодательством.

Эта мысль красной нитью проходит через всю его стихотворную повесть «Анджело» (1833), где обстоятельно описаны беды, обрушившиеся на государство “предоброго” властителя Дука, и когда он правил, прощая своих сограждан — нарушая этим законы:

Сам ясно видел он,
Что хуже дедушек с дня на день были внуки,
Что грудь кормилицы ребёнок уж кусал,
Что правосудие сидело сложа руки
И по носу его ленивый не щелкал, —

и когда, убедившись в этом, он передал власть наместнику Анджело, восстановившему все законы, которые нашёл “в громаде уложенья”, в том числе и архаичный, бесчеловечный, который сам же и нарушил, запятнав этим свою безупречную репутацию.

Короче, долгий и нелёгкий путь предстояло пройти Дуку, чтобы набраться законодательной мудрости и начать править, опираясь на законы.

А «Капитанская дочка»? Роман, в котором герою патронируют и в котором героя последовательно спасают от петли и от неволи два правящих антагониста — самозванец Пугачёв и императрица Екатерина?

Чем они отличаются друг от друга, почему, не заглядывая в исторические источники, читая только текст пушкинского романа, мы с уверенностью можем сказать, что Пугачёв выдаёт себя за правителя, а Екатерина — законная российская императрица?

Конечно, не потому, что простонародные герои романа простодушно принимают татуировку на теле Пугачёва за царские атрибуты: “...в бане, слышно, показывал царские свои знаки на грудях: на одной двуглавый орёл, величиною с пятак, а на другой персона его”. В конце концов, никогда не видевшая императрицу Марья Ивановна не опознаёт её по внешнему виду: “Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце и в душегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо её, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и лёгкая улыбка имели прелесть неизъяснимую”. Но вот — реакция каждого из них на заступничество за Гринёва.

Савельич — Пугачёву: “Отец родной!.. Что тебе в смерти барского дитяти? Отпусти его; за него тебе выкуп дадут; а для примера и страха ради вели повесить хоть меня старика!”

“Пугачёв дал знак, и меня тотчас развязали и оставили”.

Марья Ивановна — не опознанной ею Екатерине: “Я приехала просить милости, а не правосудия... Я дочь капитана Миронова”. “Марья Ивановна вынула из кармана сложенную бумагу и подала её незнакомой своей покровительнице, которая стала читать её про себя”.

“— Вы просите за Гринёва? — сказала дама с холодным видом. — Императрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй”.

То есть в отличие от Пугачёва императрица не милует Гринёва, не проявляет к нему той милости, о которой просит её Марья Ивановна.

Я оставляю в стороне сейчас причины, по которым Пугачёв помиловал Гринёва и по которым он и в дальнейшем будет ему покровительствовать. Обращу внимание читателя на собственное заявление самозванца: “Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай”. Иными словами, что хочу, то и делаю, и никто мне в этом не указ!

Но истинный правитель, по мысли Пушкина, творит не произвол, а правосудие. Вот почему просить у Екатерины, даже симпатизирующей просителю, “милости, а не правосудия” — дело безнадёжное. Она приняла решение не прежде, чем внимательно выслушав Марью Ивановну и вникнув в сложную, запутанную историю Гринёва:

“Я рада, что могла сдержать вам своё слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха”.

Итак, уже сама по себе опора на правосудие отличает истинного правителя от ложного, убеждённого, что закон писан не для него. А то, что отчасти в этом был убеждён и Николай I, может, на мой взгляд, пролить дополнительный свет на напряжённые отношения Пушкина с царём.