Михаил Свердлов

Гурийский миф в творчестве Н.Думбадзе

В рассказе Н.Думбадзе «Кровь» загадана загадка. Имеретинская бабушка и гурийский дедушка борются друг с другом за внука. “Как же это я скажу своей плоти и крови – уйди, мол, из моего дома?” – таков довод дедушки; “А я разве чужая ему? Разве он не моя плоть и кровь?..” – возражает бабушка. “Это было бурление двух кипящих кровей”, – комментирует автор; силы двух кровей сталкиваются и в груди мальчика. Какая же кровь побеждает? Дедушкина: даже уйдя с бабушкой, внук должен вернуться. Почему? “Кровь тебя привела ко мне, вот что!” – отвечает дедушка; но ведь не ответ это, а только намёк. Вопрос же остаётся: почему гурийская кровь оказалась сильнее?

Потому что Гурия – волшебная страна. Как только читатель вместе с Думбадзе пересекает менгрело-гурийскую границу, за Самтредиа, где-то в районе Нигоити, тут же начинаются чудеса.

Первое чудо: в прозе Думбадзе слово приобретает магический смысл: просто слово стремится стать поэтическим словом, а поэтическое слово – сбывается. Если Зурико пишет стихотворение, где по недоразумению “и луна по небу плывёт, и тут же – снег, буран”, то этому надо верить. Именно благодаря “ошибке” стихотворение скорее возвысится над логикой здравого смысла и окажется истиной: “Я... плакал и радовался, что она плачет. Был дождь, был ветер, и было солнце, и любовь, и слёзы радости. И теперь, наверное, даже Илико не удивлялся, как это – луна на небе и хлопья снега”.

Второе чудо: в мире Думбадзе оживает метафора. Человек не просто уподоблен дереву; потому-то гурийская кровь в нём и оказывается сильнее, что заставляет пустить незримые корни в волшебную гурийскую землю: “...мальчик стоял не двигаясь, стоял как... дерево, глубоко вросшее в землю корнями” (рассказ «Кровь»). В мире Думбадзе дерево не просто уподоблено человеку – потому-то оно и кровоточит, что корни его уходят в ту же волшебную гурийскую землю (рассказ «Хазарула»). Родство человека с деревом особенно проявляется, если человек – старец; его “корни” глубоко уходят в предание, его “годовые кольца” достигают 100 (Гудули Бережиани, рассказ «Неблагодарный»), 117 (Галако Сихарулидзе, рассказ «Талико») и более лет (“...На сельском кладбище покоилось столько его (Бережиани) однофамильцев, достигших полуторавекового возраста, что соседи могли и не вспомнить о Гудули” – рассказ «Неблагодарный»).

Третье чудо: человек заговаривает с природой, и та отвечает ему. Писателю вовсе не обязательно убеждать кого-либо по-тютчевски: “в ней есть язык”, в Гурии это и так ясно. Надо только спросить у Собаки, например: “Небось ты и вкус мяса забыла, бедняжка?”, и Собака ответит: “Увы, забыла!” (рассказ «Собака»). Собака Мурада перед смертью говорит: “А я вот умираю”; на её похороны приходят соседские собаки-“плакальщицы” (роман «Я, бабушка, Илико и Илларион»). Вообще, место собаки в мире гурийского села – особенное: она “плоть от плоти и кровь от крови села”; и уж конечно больше, чем просто “говорящая” (“Знает, да не может сказать”, рассказ «Собака»), – ведь радостным лаем её или горестным воем выражается невыразимое.

Из мира Думбадзе прямой путь в доисторию, где отношения человека с миром – магические. Здесь слово человека поутру обращено к корове и петуху; а в голове времени (что по-гурийски значит – в конце, перед смертью) человек прощается с теми же коровой и петухом, а ещё с грушей, сосудом вина (квери), собственным сердцем и солнцем. И всё, к чему обращает человек своё слово, откликается (рассказ «Неблагодарный»). По убеждению мальчика – героя рассказа «Хазарула», здесь не только дерево видит, но и камень, но и речка; а вскоре в этом приходится горько убедиться и его усомнившейся бабушке (“О чудо свышеблагословенное! Мать-прародительница, зеркало истины... Святая Мария, смилуйся над нами, бедными, не своди нас с ума”, – молится она, столкнувшись с магической силой гурийской природы). Гурийский человек состоит в столь тесном союзе с природой, что и сама смерть не в силах этот союз разорвать; так, дедушка Спиридон (рассказ «Собака») обещает внуку вернуться после своей смерти “в другом обличье – деревом, травой, птицей, собакой”.

Четвёртое чудо: из мифа родится сказка; а потому мир Думбадзе невозможно представить без неописуемых красавиц, богатырей и праведников. Если богатырь умыкнул красавицу, то преследовать его должны три брата, месть их должна быть троекратной (от меньшей к большей), троекратной же должна быть и ответная месть – от младшего брата к старшему (рассказ «Бесы»). Но важно помнить: сказка эта растворена в гурийском быту, и ей не удивляются.

Красавицы появляются на страницах книг Думбадзе в ореоле солярных эпитетов и метафор: “сияющая, точно солнце, красавица Тинатин Никашидзе” (рассказ «Бесы»), “она (Татулия Эркомайшвили) сидела рядом с женихом, точно утреннее солнышко” (рассказ «Дружка»). Соперничая с солнечным светом, их блеск нарушает равновесие в мире: из-за красоты вступает в схватку Манавела Цинцадзе с братьями Шаликашвили (первый остаётся калекой, трое остальных убиты); из-за красоты Татулии соперничают Гурия и Менгрелия (уступив менгрелу, гуриец уже никогда не смирится с потерей); из-за красоты Тамары бесы вселяются в озургетских мужчин (роман «Закон вечности»).

Богатыри же и праведники должны вновь уравновесить покачнувшийся мир. Для этого богатыри совершают бессмысленные на первый взгляд подвиги. Сатутиа Шаликашвили в два глотка дважды осушает волшебный менгрельский рог (9 литров «Оджалеши»), а сам рог, как только прикасаются к нему гурийские уста, – персонифицируется (“Ух ты, вот это силища, вправду крепок, чёрт! – сказал про себя озадаченный дадиановский рог”). “Месяц назад с небосклона Озургети исчезло солнце, и с той поры мы его больше не видели”, – говорит он о вышедшей за менгрельца замуж красавице Татулии Эркомайшвили; менгрельцы смеются и называют его Коперником; “Да, я Коперник”, – подтверждает он (рассказ «Дружка»). То есть Сатутиа здесь выступает как скрытый культурный герой, а его подвиг необходим для сохранения космического порядка. Ритуал с дадиановским рогом примиряет гурийскую природу с исчезновением Татулии-солнышка; её перемещение в Менгрелию становится после этого подвига винопития столь же законным, сколь и перемещение Персефоны в Аид.

Гурийский богатырь обеспечивает привычный порядок и ход вещей, поскольку превышает этот порядок. В иерархии Думбадзе он в одном ряду с юродивым праведником. Дидро же (из одноимённого рассказа) – одновременно и тот, и другой. Он полкилометра несёт поклажу весом 141 килограмм (рассказ «Дидро»). Зачем? Чтобы всё в этом селе-мире встало на свои места, осталось на своих местах. Порядок устанавливается-поддерживается ценой ритуальной гибели юродивого богатыря. “Нодар, парень, рассвело!” – говорит умирающий Дидро. “<...> Всё стало на свои места, всё улеглось – дом, роща, Супса, собака, корова, кувшин, икона, мать и отец мои <...> А вот и Бог”. Так же и юродивый праведник Бежана из романа «Я вижу солнце», умирая, оставляет в наследство односельчанам – и тем самым как бы гарантирует им – их долю солнца и воздуха: “Я ухожу теперь и оставляю вам свою долю и солнца, и воздуха, пусть они пойдут вам на счастье. И только мою долю земли возьму я с собой”.

Названные характеры – всё же исключительные. Однако повторим: сказка в Гурии есть повседневность. Жизнь героев Думбадзе окружена привычной демонологией. Здесь, в Гурии, добро и зло в соседстве и родстве; мирятся друг с другом и понимают друг друга. Добро и зло в Гурии – особенные: волшебные и домашние; и то и другое необходимо для космического равновесия в мире-селе (ведь в гурийском диалекте слово “чёрт”, по Н.Я. Марру, есть уменьшительное производное от слова “Бог”). Отсюда обилие “добрых” проклятий и постоянное чертыхание в прозе Думбадзе: не умилостивив гурийских “чёртиков” (кваджи, чинку), что сидят на левом плече человека, не будешь услышан и ангелами, что сидят на правом плече (см.: Т.Мамаладзе. «Народные поверья и обычаи гурийцев»). Вот и Зурико говорит о своей бабушке: “Нет во всей Гурии женщины, которая могла бы проклинать лучше, чем моя бабушка. Но мне не страшны её проклятия – однажды бабушка обмолвилась: «Уста мои проклинают, а сердце благословляет тебя...»”

Гурийские бесы – маленькие, живущие при доме, привязанные к человеку; если бес большой, а его ареал широк, то это уже не гурийский бес. Когда первый бес предлагает Манавеле Цинцадзе за его душу только собственную дочь, то это ещё дело соседское; когда второй бес предлагает, помимо дочери, место председателя колхоза, то это по-прежнему ещё соседское дело, но уже подозрительное; когда же герою за душу предложено место секретаря Чохатурского райкома, становится ясно – этот бес по-настоящему инфернальный (рассказ «Бесы»). Сдавшийся такому бесу перестаёт быть гурийцем.

Силы большого зла проникают в Гурию извне: губят весь богатырский цвет её (рассказ «Не буди»), сбивают с толку гурийцев, отстреливающих “священных” собак (рассказ «Собака»), травящих сказочную красавицу Тамару (роман «Закон вечности»), вселяются в отщепенцев-дезертиров (Манучара Киквадзе из «Закона вечности» и Датико-бригадира из «Я вижу солнце»). Большое зло тихо наступает в мирное время – со стороны городов; оно забирает дочерей и сыновей Гурии в эти города и забирает их души. Не потеряли ли даже и протагонисты Думбадзе, даже и сам автор часть души своей вдали от волшебной страны?

Настоящий гурийский бес – это тот, который самый маленький. Он даёт за душу самую малую плату – правдиво рассказанную историю. Значит, чем больше бес, тем он призрачнее, придуманнее (ведь получается, что история деда о бесах – вымысел), и наоборот, чем меньше бес, тем реальнее, всамделишнее. И ещё: чем меньше бес, тем эпически мощнее, выше и страшнее рассказанная им история; в гурийском мире правда выходит волшебнее вымысла. Не потому ли подростки – герои Думбадзе почти никогда не врут, не сочиняют, не фантазируют? В Гурии это лишнее. Похоже, что и самому Думбадзе противопоказан вымысел; от него требуется не фантазия, а память.

Нодар Думбадзе был знатным грузинским писателем, членом ЦК и так далее, о чём сильно печалился в плохом романе «Закон вечности». По статусу должен был бы он стать писателем социалистического реализма. А стал – писателем магического реализма. Почему? “Кровь тебя привела ко мне, вот что”.