Я гуриец, ты гуриец, ре-е-еро-о.
                          Нодар Думбадзе

Сентиментальность, юмор и гурия в романе Н.Думбадзе «Я, бабушка, Илико и Илларион»

Первоначально кажется, что у автора романа «Я, бабушка, Илико и Илларион» есть в запасе только два сильных козыря, с которых он попеременно ходит: гротескный юмор и не стыдящаяся проявлять себя сентиментальность. Эти две интонации почти всегда соседствуют в книге Думбадзе: юмор смягчается сентиментальностью; сентиментальности не даёт перерасти в пошлость и слащавость юмор. “Днём бабушка, призывая на мою грешную голову громы небесные, гоняется за мной с хворостиной в руке. Ночью она моет мне ноги и, дождавшись, когда я усну, тихо целует”.

Это цитата из начала романа, но подобным же образом строится подавляющее большинство его эпизодов. Вот изображается смерть (пока это смерть любимой собаки главного героя – Мурады): “...плохи мои дела... Как это у вас говорится? «Заживёт, как на собаке»? А я вот умираю... Умираю, Зурикела...” Этот трогательный и печальный эпизод завершается вполне юмористически. Илларион и Зурико справляют по погибшему Мураде поминки, которые увенчиваются чтением издевательского соболезнующего письма от Илико. “Молния. Зурикеле-собачнику и Иллариону Носатому. Примите моё глубокое соболезнование по поводу трагической гибели дорогого Мурады. Вместе с вами горько оплакиваю эту утрату... Будьте вы неладны оба, горе-охотники, олухи царя небесного! Когда ещё раз соберётесь устроить охоту на собак, непременно захватите меня с собой. Целую обоих в лоб”. И это при том, что в одной из сцен романа Зурико признаётся: “Я очень любил Мураду, больше всех на свете. Я одинаково люблю его, бабушку, Иллариона и Илико!”

Вот изображается любовь – первая любовь Зурикелы. Страстное послание, написанное им под диктовку друга к девочке Мери, по ошибке попадает к бабушке героя, которая принимает письмо на свой счёт:

“В комнату, сгорбившись, вошла бабушка...
– Зурико, сынок, сколько лет твоему учителю химии?
– М-м-м, лет тридцать-тридцать пять... <...>
– Илларион, посмотри, ради Бога, что он тут мне пишет! – сказала бабушка, протягивая Иллариону письмо. <...>
Илларион не спеша начал читать:
– «Моя ненаглядная, дорогая, несравненная...»
– Это он тебе пишет? – спросил Илико бабушку.
– Мне, клянусь тобой! <...>
– «С тех пор как я увидел тебя, я познал абсолютную истину красоты...»
– И где он меня видел, проклятый! – хихикнула бабушка и повернулась к Илико...”

Завершается этот отчётливо юмористический эпизод сентиментальным объяснением между Зурико и Мери: “Я нежно обнял Мери, привлёк к себе и зарылся лицом в её распущенные волосы. Мери плакала, плакал и я <...> я радовался и этому ветру, и луне, и солнцу, и моей любви, и этим белым-белым хлопьям снега”.

Даже в разработку трагической и сакральной для советской поры темы Отечественной войны 1941–1945 годов Думбадзе ухитрился привнести юмористические нотки (разумеется, соседствующие с надрывом и печалью):

“...В Ленинграде, говорят, в дни блокады люди кошек ели...
– Да что в Ленинграде! Я улыбнуться боюсь даже в собственном доме! – сказал Илларион.
– Это почему же? – не понял Илико.
– А потому... Стоит мне показать зубы, как мой петух этаким коршуном кидается на меня – думает, во рту у меня кукурузные зёрна!»
Ещё пример:
“– Это Машико кричит, – сказал Илико. – Неужели извещение о сыне получила, несчастная?..
Мы ускорили шаг.
– Угораздило же проклятую сдыхать в моём дворе! – причитала Машико” (выясняется, что погиб не сын Машико, а свинья Илико Серапиона).

Желая избежать однообразия, Думбадзе перенёс место действия второй части своего романа в Тбилиси. И сразу же выяснилось, что у него в запасе до сего времени было не два козыря, а три: юмор, сентиментальность и Гурия. Как только обжитую и уютную Гурию сменяет в книге «Я, бабушка, Илико и Илларион» Тбилиси, и даже ранее, в сценах, изображающих путешествие героя в грузинскую столицу, совершенно очевидной становится неспособность Думбадзе выстроить хоть сколько-нибудь динамичный и правдоподобный сюжет.

Тбилисские страницы романа пестрят несмешными и грубыми шутками (“Блондин взорвался, словно вулкан. Не успели мы опомниться, как башлык нашего тамады окрасился в пурпурный цвет”), а также велеречивыми рассуждениями и диалогами (“Ты, наверное, любишь кого-нибудь, Цира. Скажи, кого?” – “Я люблю небо, люблю звёзды, вот этого сторожа люблю, и это дерево люблю!.. – Цира подбежала к чинаре. – Не веришь? Хочешь, поцелую?”) Характерно при этом, что Думбадзе отнюдь не создаёт “портрета” Тбилиси: столица Грузии предстаёт у него “растянутой” на многие километры деревней.

Так, когда Зурикелу, ехавшего в трамвае без билета, приводят в отделение милиции, именно туда как бы по наитию прибегает квартирная хозяйка главного героя, разыскивающая “своего мальчика”, – случай, вполне возможный в деревне или в областном городе, но не в огромном Тбилиси. Отметим, что хозяйка квартиры в этом эпизоде копирует манеру поведения бабушки героя: “Тётя Марта, старая, ворчливая женщина, бегает по городу, разыскивает меня, словно я ей сын или близкий родственник”.

Можно было бы закончить эту “ворчливую” заметку назидательным выводом: “Не в свои сани не садись!” Мы, однако, предпочитаем вспомнить другую пословицу: “Мал золотник, да дорог!”