Марина ЛИДЕРС,
11-й класс, гимназия № 1514 (52),
Москва
(учитель – М.М. Бельфер)

«Смотри, как на речном просторе...»
Анализ стихотворения Ф.И. Тютчева

Тютчева часто называют поэтом-философом. Он не был поэтом философской школы подобно Веневитинову или Баратынскому – “художнику философских мгновений”, но был “мудрецом”, как сказал К.Бальмонт. Философская мысль Тютчева, став поэтической мыслью, воплощалась в его стихотворениях, оставляя неповторимый отпечаток глубины. Планетарное мышление Тютчева, отразившись в полной мере в его лирике, наполнило её философскими обобщениями, сквозными идеями и образами. Но, как заметил Аксаков, “у него не то, что мыслящая поэзия, а поэтическая мысль”, и философские идеи, убеждения Тютчева очень гармонично вливаются в его поэзию, не утяжеляя её, не порождая диссонансов. Так или иначе, тютчевская онтология мира отражается практически во всех его стихотворениях, но одно из них – «Смотри, как на речном просторе...», написанное в 1851 году уже зрелым поэтом, – особенно важно для понимания его картины мира.

Несмотря на “речной простор”, “ожившие воды”, несущие “во всеобъемлющее море” за льдиной льдину, солнце и ночь, упомянутые в этом стихотворении, речь здесь, конечно же, идёт не о весеннем половодье (как у Баратынского: “Взревев, река несёт // На торжествующем хребте // Поднятый ею лёд”), не о природе в том смысле, в котором мы привыкли её понимать. Это стихотворение философское: в нём звучит важнейшая и мучительнейшая для поэта проблема личности, в нём тютчевская картина мира, столкновение его пантеистического мировоззрения с его личным преклонением перед человеческим “я”.

В этом стихотворении, по моему мнению, нельзя говорить о наличии лирического героя. Ведь кому оно посвящено, кто его герой? Человеческое “я”, обобщённое, символическое. А разве может символ быть лирическим героем?

Образ всеобъемлющей и роковой бездны, а также человеческого “я”, ведущего призрачное существование, свершающего свой подвиг бесполезный, чтобы бесследно исчезнуть во всепоглощающей бездне, – сквозные образы тютчевской лирики.

Также проходящей через творчество Тютчева является идея о том, что жизнь человеческая, мимолётная, бесполезная, призрачная, грёза природы, – всего лишь одна песчинка в этом невозмутимом строе мироздания или очередная льдинка, коих ещё миллионы в этом нескончаемом потоке, и все они – “малые, большие, // Утратив прежний образ свой, // Все – безразличны, как стихия, – // Сольются с бездной роковой!..”

Пафос стихотворения – грусть, горечь и боль поэта, несмотря на видимую гармоничность нарисованной им пантеистической картины мира, – растворён во всём стихотворении, но самое полное выражение его мы видим в последней, четвёртой строфе. Это связано с тем, что в этой строфе Тютчев впервые называет вещи своими именами: он прямо говорит о человеческом “я”, отбросив ненужную ему больше аллегорию – льдину, причём называет его не более чем “нашей мысли обольщеньем” и приходит к печальному выводу, что всё значение человеческой жизни только в том и заключается, чтобы, блистая ли, будучи ли в тени, “неизбежимо” таять и наконец раствориться в бездне роковой. С этим душа Тютчева отказывалась смириться, и поэтому в вопросе-возгласе: “Не таково ли твоё значенье, не такова ли судьба твоя?” – мы слышим всю его боль и все мучительные попытки поэта найти ответ, понять, так ли это действительно.

Это довольно характерный для Тютчева композиционный приём: начать с описания пейзажа, какого-то глубокого чувства или сильного впечатления, а в последней строфе высказать ту поэтическую мысль, которая пронизала всё это стихотворение. Композиция построена по принципу развёртывания или, может быть, лучше сказать – погружения: сначала мы видим общую картину (природы, на первый взгляд), но в последующих строках поэт ведёт читателя всё глубже и глубже, и нам, как в ночном небе, открываются всё новые и новые звёзды по мере всматривания; так и тут – всё новые грани, подробности, рассматриваемые с разных углов зрения, всё глубже мы погружаемся в эту картину, а она становится всё более символичной, и, наконец, совсем уйдя от своих наглядных образов и перейдя к философским обобщениям, поэт завершает своё стихотворение мыслью, как бы поясняя всё прежде сказанное, давая возможность тоньше, точнее понять идею стихотворения.

Так постепенно Тютчев погружает нас в философский контекст своего стихотворения.

Понаблюдаем за тем, как он это делает, более пристально, строфа за строфой.

В первой строфе автор предлагает нам посмотреть, “как на речном просторе, // По склону вновь оживших вод, // Во всеобъемлющее море // За льдиной льдина вслед плывёт”.

Но сразу чувствуется, что не полюбоваться весенним пейзажем приглашает нас поэт. Подобный вывод можно сделать лишь на основании первых двух строк. “Всеобъемлющее море” же, являясь сквозным образом тютчевской лирики, символизируя всепоглощающую бездну, сразу наводит нас на мысль о том, что и льдины, поочерёдно плывущие “по склону вод” “на речном просторе” и поглощаемые в конце концов морем – бездной, – это аллегория людей, жизнь которых также находится во власти стихии (рока, судьбы, неких непреложных законов, согласно пантеистическому учению).

Следующая строка: “За льдиной льдина вслед плывёт” – перекликается с началом последней строфы другого тютчевского стихотворения на эту же тему: “Поочерёдно всех своих детей...” (“...она равно приветствует своей... бездной”). Удивительно, как много значит, какую смысловую нагрузку несёт каждое слово. Поэтому ключевые слова Тютчев снабжает яркими и точными эпитетами. Например, не назови он море всеобъемлющим, возникла ли бы ассоциация его с бездной?

Лирика Тютчева антиномична, и в этом стихотворении мы встречаем характерное для творчества поэта противопоставление Бытия и Небытия. Надо заметить, Тютчев не случайно, говоря о водах, употребил слово “оживших”: ведь жизнь людей (или льдин), пусть краткосрочная, призрачная и бесполезная, но всё-таки это жизнь, Бытие. Бездна же, это безликое, бездушное, мёртвое море, поглощающее всё и вся, – это Небытие.

Во второй строфе поэт говорит о том, что, как бы человек ни прожил эту жизнь – блистая (“на солнце ль радужно блистая”) или будучи в тени (“иль ночью, в поздней темноте”), прославившись или пребывая в безвестности, испытывая счастье или, наоборот, страдая, – что бы судьба ни преподнесла ему, на всей его жизни лежит роковой отпечаток: “неизбежимо тая”, он будет приближаться к концу – “к одной мете”. А судьба у всех одна и та же.

Здесь Тютчев использует антитезу дня и ночи, а употребляя вместо “дня” слово “солнце”, поэт уточняет, что именно символизируют понятия “день” и “ночь”, что же, собственно, тут противопоставляется. Ведь солнце – круг – универсальный, поэтический символ в поэзии Тютчева, обозначающий полноту и насыщенность жизни. И поэтому солнце в этом стихотворении символизирует те счастливые моменты нашей жизни, когда мы ощущаем всю полноту Бытия. Ночь же, также являясь символом, здесь не означает совсем Небытие. Это, скорее, пограничное состояние между Бытием и Небытием. В лирике Тютчева ночь часто является дорогой в Небытие, она открывает путь в бездну. С другой стороны, ночь ассоциируется со сном, а в данном стихотворении, означая периоды уменьшения жизненной активности человека, она действительно символизирует сон – когда человек живёт, но неполной жизнью, как бы пребывая в состоянии анабиоза (вот оно, пограничное состояние!). Поэт говорит о свете и темноте в жизни человеческой, о дне и ночи, но подчёркивает (не случайно после второй строки стоит тире), что всё это неважно по сравнению с тем роком, что довлеет над каждым: смерть неизбежна (“неизбежимо тая”) и всех ждёт одна судьба (“они плывут к одной мете”).

В третьей строфе звучит проблема человеческой личности. Как льдины – “малые, большие”, так и все люди – индивидуальности, все – разные. Тютчев преклоняется перед величием “мыслящего тростника”, но в этом стихотворении он уничтожает личность. Оставаясь верным своему пантеистическому мировоззрению, он мог бы расширить индивидуальное бытие до мира (“Всё во мне и я во всём”), но он обезличивает людей (“Утратив прежний образ свой”) и сливает, отождествляет их с безразличной стихией, а затем – отдаёт во власть небытия (“сольются с бездной роковой”).

Это стихотворение постоянно перекликается с другим, написанным Тютчевым в 1871 году, уже упоминавшимся мною: «От жизни той, что бушевала здесь...». Там тоже Бытие – жизнь, бушевавшая некогда, героические подвиги, свершавшиеся людьми во имя каких-то идеалов, – призрачно, краткосрочно и бесполезно. Всё поглощается бездной, не остаётся даже праха и памяти – полное Небытие. Опять всех ждёт один конец, одна судьба: “Поочерёдно всех своих детей, // Свершающих свой подвиг бесполезный, // Она равно приветствует своей // Всепоглощающей и миротворной бездной”. Но если в стихотворении 1871 года Тютчев называет жизнь подвигом, пусть и бесполезным, то в «Смотри, как на речном просторе...» человеческая жизнь описана куда менее красочно, а в последней строфе создаётся впечатление, что человеческой личности, индивидуальности он вообще отказывает в праве на существование, называя человеческое “я” “нашей мысли обольщеньем”. Впрочем, “обольщенье”, наверное, означает здесь не то, что люди в эпоху Возрождения выдумали человеческое “Я” (с большой буквы!) и с тех пор тешат себя идеей, а то, что человеческая жизнь призрачна, всего лишь “грёза природы” и каждая льдинка настолько мало значит сама по себе, что какая разница – есть она или нет. Они ничего не значат в отдельности, значим в данной картине мира лишь весь их поток, вся образуемая ими “безразличная стихия”. Человеческое “я”, упомянутое Тютчевым, так же обобщённо, как и эта безразличная стихия.

Неужели же действительно у каждого человека и у всего рода людского одна судьба, одно значение – то, которому посвящено это стихотворение? Тютчев не даёт прямого ответа, он не утверждает, а лишь спрашивает, впрочем, верно, склоняясь к ответу “да”, а потому с горечью. Но вопрос остаётся открытым, он адресован читателю, и каждый волен отвечать на него, как считает нужным.

Тютчев начинает своё стихотворение со слова “смотри”, а чтобы читателю легче было увидеть эту картину природы (лирика Тютчева богата не только философскими идеями), поэт, используя приём аллитерации, вызывает у нас определённые ассоциации с реальными природными явлениями. Например, в первой строке (“Смотри, как на речном просторе...”) режет слух звук “р”. Мы сразу представляем себе этот ревущий речной простор с несущимися льдинами, сталкивающимися и раскалывающимися. Не случайно мне сразу вспомнился Баратынский (“Взревев, река несёт // На торжествующем хребте // Поднятый ею лёд”): у него ведь та же аллитерация. Кто знает, может быть, Тютчев, читая Баратынского, умышленно вызвал у читателей ассоциацию с его стихотворением, чтобы создать соответствующий настрой? Впрочем, у Тютчева река не такая бурная, скорее, даже спокойная. Ассонанс во второй строке (“По склону вновь оживших вод”) передаёт эту текучесть, плавность, мелодичность. Обилие разных согласных во “всеобъемлющем море” – 3-я строчка – неприятно режет слух, но именно такое впечатление и должно оставить у читателя первое столкновение с бездной. А дальше, в четвёртой строке, опять аллитерация: на этот раз повторяется звук “л”, да другого и не может быть, если вся строчка посвящена льдинам.

Стихотворение написано лёгким пушкинским размером – четырёхстопным ямбом. Хотя оно и на философскую тему, но непосредственно философские мысли звучат лишь в последней строфе. Такая незагруженность философскими рассуждениями вместе с лёгким размером делают это стихотворение не тяжёлым для восприятия.

Это стихотворение интересно тем, что в нём Тютчев запечатлел свою онтологию мира. И хотя свой мирообраз он отразил во многих своих стихотворениях, место человека в этой картине мира менялось в разных произведениях Тютчева в зависимости от того, что пересиливало в его сознании: погружался ли он всецело в стихию индивидуализма, или же, наоборот, человеческая личность подавлялась грандиозностью мироздания. В стихотворении «Смотри, как на речном просторе...» нам становится виден этот тютчевский разлад: с одной стороны, личность, а значит, и душа человеческая просто уничтожаются, сливаясь в конце концов с бездной, а с другой – Тютчев внутренне не согласен с этим, и мы чувствуем его протест по тому настроению, которое превалирует в этом стихотворении.

При том, как много значила для Тютчева душа человеческая, разве мог он согласиться с основной идеей своего стихотворения? Я тоже не могу. Как же сложно быть философом (“мудрецом”), выстроившим свою онтологию мира, и одновременно человеком, ценностные приоритеты которого противоречат его собственным теоретическим изысканиям!

Прочитав это стихотворение, невольно тоже задаёшься тем же вопросом, что и Тютчев: “Не таково ли твоё значенье, не такова ли судьба твоя?!” – и так же, как и он, начинаешь осознавать этот разлад в душе. Но всё-таки мой ответ: “нет”. Надеюсь, меня ждёт не та судьба, что “равно приветствует” эти льдины...