Музыка гнева

 Речь пойдёт об известнейшем Юрии Анненкове, о его уникальных иллюстрациях к уникальному произведению Блока. В два дня родилась поэма «Двенадцать». Поэт откликнулся на современность и создал народное, философски осмысленное и мистическое произведение. Поскольку в Евангелии апостолов двенадцать, то параллели напрашиваются сами собой. Но у Блока странные апостолы – без веры или с верой только в революцию; некоторые из них (Петруха) позволяли себе погуливать по кабакам и заниматься смертоубийством.

Поэзия Блока томно-взволнованно царила и звучала во всех уголках огромного города, да и, пожалуй, всей России. Следует заметить, что это было не преддверье революции, не её окончательное торжество, это была сумятица развития, пик страсти, когда поэт ещё не всмотрелся в лицо современности, но был могуче подхвачен вихрем перемен. И ему, чуткому певцу, необходимо было передать музыку вихря, его ритм. Чтобы усилить впечатление, Блок начинает, как живописец:

Чёрный вечер.
Белый снег.

Живопись сменяется динамикой главного ощущения:

Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.

Мистика уже была в этом предзнаменовании. Ветер сногсшибательных перемен. Двенадцать апостолов и...

Пальнём-ка пулей в Святую Русь –

В кондовуRю,
В избянуRю,
В толстозадую!

Эх, эх, без креста!

И это “эх, эх, без креста!” повторяется. Тем не менее крест присутствует – хотя бы на попе, о котором сказано с ухмылкой, но сказано. Блок рисует время его языком и его понятиями, не оставляя иронии. В иронии – ощущение силы.

– Ох, Матушка-Заступница!
– Ох, большевики загонят в гроб!

Появляется буржуй как знаковая фигура, невесёлый товарищ поп, барынька в каракуле и длинноволосый вития-писатель:

Предатели!
Погибла Россия!

И тут же вступает в свои права ирония: поскользнулась барыня:

Ай, ай!
Тяни, подымай!

Ветер сшибающий, но, оказывается, и весёлый. Картина вырисовывается и пугающая, и вдохновляющая, и призывающая. Властвуют оружие, бдительность и “без креста”. Помните этот несмолкающий рефрен:

Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!

А вот и почти песня: «Как пошли наши ребята...»:

Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови –
Господи, благослови!

Обратите внимание на “Господи, благослови” – сказано, может быть, вскользь, по привычке, а может быть, и для того, чтобы подчеркнуть: не совсем уж мир “без креста”!

Ощущение огромной, несущей, уносящей силы – на ветру трудно удержаться, потому что и ноги скользят по льду. Суровая погода. Таково ощущение времени, таково ощущение революции. Спасает простонародная ирония: “ходок – скользит – ах, бедняжка!” Появляется старушка, удивляющаяся огромному плакату об Учредительном собрании и думающая, сколько бы из него вышло портянок: “А всякий – раздет, разут...” Сутулится бродяга: “Хлеба!”

Чёрное, чёрное небо.

Злоба, грустная злоба
Кипит в груди...
Чёрная злоба, святая злоба...

Товарищ! Гляди
В оба!

Иронически-грустная картина резко переводится в боевой маршевый лад: “Гляди в оба!” Но всё это присказка, а сказка начинается всё-таки походом двенадцати. Это боевой отряд с винтовками.

Тра-та-та!

Холодно, товарищи, холодно!

Кинематографичность поэмы – вырванные из бытия сцены, вырванные разговоры. “А Ванька с Катькой в кабаке”. Жизнь идёт своим чередом – и Ванька с Катькою на лихаче.

Ах ты, Катя, моя Катя,
Толстоморденькая...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Гетры серые носила
Шоколад Миньон жрала
С юнкерьём гулять ходила –
С солдатьём теперь пошла?

Мадонна революции, уличная Незнакомка...

Но гульба завершается драмой. Петруха настигает Катьку с соперником:

А Катька где? – Мертва, мертва!
Простреленная голова!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лежи ты, падаль, на снегу!

Шекспировскую драму прорезает неумолимый лозунг:

Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!

Блок жесток, как жестоко время:

Отмыкайте погреба –
Гуляет ныне голытьба!

Поражают откровенность поэта, его бесстрашие – он всматривается в воспалённые глаза революции и не боится её адептов. Всё смешалось: “революцьонный держите шаг”, кабак, убийство и отчаянная скука непросветлённого человека:

Ты лети, буржуй, воробышком!
Выпью кровушку...

Раздаются слова популярного романса: «Не слышно шуму городского...»

Уже нет городового. Но на перекрёстке буржуй, как пёс голодный, и сам пёс – старый мир, поджавший хвост. А вьюга не смолкает:

Вперёд, вперёд, вперёд,
Рабочий народ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И идут без имени святого...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В очи бьётся
Красный флаг.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Старый мир, как пёс паршивый,
Провались – поколочу...

Вьюга. Перестрелка. Но двенадцать идут державным шагом. Не отстаёт от них старый мир – голодный пёс. И, как видим, не напрасно.

Впереди – с кровавым флагом,
      И за вьюгой невидим,
      И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной
Снежной россыпью жемчужной
     В белом венчике из роз –
     Впереди – Исус Христос.

Даже если то были тени двенадцати апостолов, столь противоположно уклонившихся от своего пути, Христос, очевидно, не мог оставить этих людей без призора...

Такую странную поэму написал Блок в 1918 году. Гумилёв укорял его: почему Иисус Христос? Блок задумывался и всё-таки говорил: “«Двенадцать» – какие бы они ни были – это лучшее, что я написал, потому что тогда я жил современностью”. Юрий Анненков смело взял три главных компонента: чёрный вечер, белый снег и ветер; артистически соединил всё это и дал естественно-искажённую картину событий переворачивающегося мира: чёрное пятно, тонкая линия, пространство и буйство стихий – природной и народной. Плакат охватывает и небо, и горизонт. Вития с барыней в каракуле оглядываются по сторонам под ещё горящими фонарями, а двенадцать чёрных силуэтиков, в которых и не усмотришь непобедимой силы – разве что упорство, идут, волоча на незримой привязи старый мир в виде тощего пса. Анненков вносит главный элемент в первые же иллюстрации – движение, которое корёжит мир, создаёт неустойчивость, ненадёжность, то ли катастрофу, то ли переустройство. И тем не менее горят фонари. Это очень смущает. Потому что им должно быть разбитыми и несветящимися. И ещё – геометрические казусы, которые придают пространству скачущий, несколько несуразный облик. Искажения, изломы, странные конфигурации. Искажены и лица людей. В призрачных изломах свидание Катьки и Петрухи, вторым планом даны их целующиеся профили. И всё это множащееся калейдоскопично, переливающееся одно в другое. Рушатся дома, падают кресты с церквей. На первом плане винтовки и штыки, возбуждённые лица людей, пламя охватывает дома. А Петруха с Катькой мчат на лихаче – видны их тёмные силуэты, на чёрном фоне летит снег, резкие линии прочерчивают быстроту движения. Портрет лукавой Катерины – “шрам не зажил от ножа”, округлолицая, в чернобурке, на фоне кабака и уютно тикающих ходиков. Драма завершается – прекрасная Незнакомка убита, с шеи падает на снег крест, окостеневшая рука, несчастно-гневно кричащее лицо Петрухи, чья-то ухмылка позади. Безвозвратное совершено. Огромное орущее лицо. Картина погрома. Бутылки коньяка. Разбивающиеся вдрызг окна, мечущиеся фигурки людей, чёрные силуэты вооружённых отрядов. Испуганно глядит из окна обыватель. Портрет Петрухи – лицо мрачной тоски. Полузаплывшие глаза, неприкаянный чуб, цигарка, нож в руке, винтовка за плечами. Случайна ли сбоку луковка церковки с крестом? Контурно, как привидение, как мираж. Концовка: три свечи, лихо воткнут нож.

Комбинированный рисунок: полусогнувшийся буржуй в шубе и в валенках, старый мир – тощий пёс, а чёрной тенью дан он – толстый, сытый, с короной на голове. Сапожная мастерская, обрывок знамени с двуглавым орлом. Снежная буря над городом. Чёрные точки людей.

Говорили, что, “иллюстрируя Блока”, Анненков в значительной мере “иллюстрировал себя”. Он увидел нового поэта, услышал новый голос, он искал в новой поэме ключевую фразу, сказанную когда-то поэтом: “Музыка – есть сущность мира”. Потом Блок скажет: “Революция есть музыка”. Потом: “Я смотрел на радугу, когда писал «Двенадцать»”. Он призовёт: “Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте революцию”. И внезапно – Маяковскому: “Разрушая, мы всё те же рабы старого мира”. И как призыв о помощи: “Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! Отнимают «творческую волю – тайную свободу»”. Они обсуждали с Анненковым иллюстрации к «Двенадцати». Блок говорил: “Улица ворвалась в мастерскую художника, и золотое время одиноких странствий миновало”. Ремизов подтверждал: “По-другому передать улицу я не представляю возможным!” Блок написал Анненкову письмо: “Рисунков к «Двенадцати» я страшно боялся... хочу сказать Вам, что разные углы, части, художественные мысли – мне невыразимо дороги... всего бесспорнее убитая Катька... и пёс... должен я спорить с Катькой отдельно (с папиросой)... С Христом. Это не Катька вовсе. Катька – здоровая, толстомордая, страстная, курносая, русская девка... – всему этому противоречит изящество... О Христе. Он совсем не такой маленький... Когда флаг бьётся, то под ним мыслится кто-то огромный... Если бы из левого верхнего угла «убийства Катьки» дохнуло густым снегом и сквозь него – Христом – это была бы исчерпывающая обложка...” И ещё о Христе: “Чем больше вглядывался, тем яснее видел Христа”. Анненков отыскал новую Катьку и сделал Христа белым видением. Блок назвал его иллюстрации параллельным графическим текстом, рисованным близнецом. В 1919 году молодой Кторов читал «Двенадцать» на фоне огромного экрана, где проецировались волшебным фонарём увеличенные иллюстрации.

Художник и поэт часто встречались вплоть до смерти Блока. В 1921 году Анненкову выпало рисовать мёртвого Блока. Кажется, что все мёртвые поэты похожи друг на друга. Блок похож на мёртвого Хлебникова. Куда девался его курчавый нимб – волосы распрямились, обострились черты лица, выросла щетина на подбородке и на губе; лицо бесконечно уставшего человека с морщинами страданий.