Руслан КИРЕЕВ

Искуситель Стерн

Начнём с того, что, насколько мне известно, никто никогда не пытался адаптировать сочинения Стерна для детского чтения. Во всяком случае, на русском языке – в отличие, скажем, от Рабле или Свифта, с которыми Стерна сравнивают чаще и охотнее всего.

И хорошо, что не пытался, ибо ничего путного из этого не вышло б. Я совершенно убеждён, что стерновская проза, как ни “упрощай” и ни выпрямляй её, детьми всё-таки принята не будет.

Это суровый упрёк. Это довод, дающий нам право усомниться: а так ли уж гениальна эта книга? Вот ведь и Гомера, и Шекспира, и нашего Толстого, который, между прочим, переводил «Тристрама Шенди», дети читают. А Стерна нет. И это несмотря на то, что стерновский роман можно в общем-то считать романом о детстве. То есть поставить его в тот же тематический, условно говоря, ряд, где блистают книги Марка Твена, Гарина-Михайловского и опять-таки Толстого, чьё «Детство», как едва ли не единодушно считают исследователи, написано под значительным влиянием «Жизни и мнений Тристрама Шенди, джентльмена».

А «Слова» Сартра? А прустовская эпопея? Формально они из этого ряда, да только формально. При всей виртуозности этих произведений они для детского чтения вряд ли пригодны.

А может, как раз из-за виртуозности и не пригодны?

“Это будет книга для мальчишек, – писал Стивенсон об «Острове сокровищ». – Стало быть, не потребуется ни психологии, ни изощрений в стиле”.

Тут, конечно, не прямая полемика со Стерном, бум вокруг которого к тому времени давно уже стих (больше ста лет минуло после создания «Тристрама»), но остриё этого высказывания безотчётно направлено против литературы стерновского толка.

Впрочем, так ли уж безотчётно? Сколько задора и литературной отваги в стивенсонском «Досужем разговоре о романе Дюма» – статье, уже одно название которой откровенно поддразнивает (я имею в виду эпитет “досужий”)! Смотрите, рядом с кем ставит писатель создателя д’Артаньяна: Шекспир, Мольер, Монтень, один-два романа Вальтера Скотта. Это ли не вызов? Но будем справедливы: не Стивенсон бросил перчатку. Он всего лишь поднял её. Тяжбу Стерн затеял. Как заметил в своё время Виктор Шкловский, именно его роман “противостоял роману приключенческому”.

Не кто иной, как Стерн возвестил начало новой эры в литературе – эры распада формы. Перелистайте роман. Не перечитайте – просто хотя бы перелистайте, и на вас сразу пахнёт декадентством позднейших времён. Фантастический хоровод знаков препинания (например, шесть тире подряд), абсолютно чистые страницы вдруг, жуткие какие-то графики, параллельные тексты на разных языках, главы всего в одну фразу (“Ну разве время сейчас, – проворчал мой отец, – заводить речь о пенсионах и о гренадерах?” – и это всё) и главы, вовсе пропущенные. Одним словом, весь джентльменский набор так называемой новой прозы.

Но это фасад. А теперь войдите в здание, и вы увидите там нечто такое, отчего даже сейчас, спустя два века, голова кругом идёт.

С какого возраста начинается автобиография героя? С пяти лет? С трёх? Или, может быть, – возьмём крайний случай! – с младенчества, как у Аксакова, который утверждал в «Детских годах Багрова-внука», будто помнил, как его “отнимали... от кормилицы”?

Нет! С момента собственного зачатия – вот откуда ведёт Тристрам Шенди свой рассказ. “Я был зачат в ночь с первого воскресенья на первый понедельник...” Много десятков страниц надобно прочесть, покуда этот разговорчивый господин соизволит наконец родиться. И посвящены эти десятки страниц – разумеется, с многочисленными отступлениями – одному-единственному дню. Ну? А вы говорите – Джойс. Джойс потом был, спустя полтора столетия.

Но это опять-таки внешнее. Точнее, внешняя отделка внутренних покоев. Важнее другое: атмосфера, которая в этих покоях царит. Её-то прежде всего я и имел в виду, говоря о духе разрушения, который Стерн привнёс в литературу.

Атмосфера эта – стиль «Тристрама Шенди». К сожалению, я не могу читать эту книгу в подлиннике, но специалисты единодушно отмечают высокий уровень перевода Адриана Франковского. Впрочем, и без авторитетных свидетельств Франковскому веришь “на слово”, а что может быть важнее в литературе!

Так вот, ирония Стерна – это не ирония Свифта. И уж тем паче не Рабле, с которым сравнивали автора «Тристрама Шенди» восхищённые Вольтер и Дидро. И у Рабле, и у Свифта ирония направлена вовне, а у Стерна – на самого себя (как повествователя). До него это в такой степени не делал никто. Да и после немногие. Лишь в нашем веке этот тип иронии был досконально разработан – прежде всего Томасом Манном.

Опаснейшее оружие дал миру (литературному) Лоренс Стерн. Оружие, всю сокрушительную мощь которого мы мало-помалу начинаем осознавать только теперь.

Стерновская ирония, направленная на повествователя, то есть на фразу направленная, подвергающая насмешливому досмотру едва ли не каждое сказанное им, повествователем, слово, породила в конце концов стиль, который сродни щелочному раствору. При умеренных дозах он может быть и приятен, как приятно тонизирующее средство, сильная же концентрация смертельна.

Впрозе Пушкина и Чехова ничего подобного нет. Как через прозрачное стекло смотришь на созданный ими мир, а вот, скажем, Гоголь (исключая «Петербургские повести») стекло это разукрашивал. Великолепно, но разукрашивал. И оттого, должно быть, нет у него ни «Каштанки», ни «Дубровского» – вещей, абсолютно пригодных для детского чтения. О «Тарасе Бульбе» этого не скажешь. О «Вие» – тоже, хотя сказка ведь.

Совершенно не заботились, как выглядит “стекло”, Толстой и Достоевский. Прошу обратить внимание: я не говорю – не заботились о “стекле”, о нём-то как раз и заботились, бились, чтоб увеличивало или, напротив, удаляло, создавая перспективу, но внешний вид этого самого “стекла” не волновал их нисколечко.

Ныне же и стёкол нет. Простых, оконных... Всё хрусталь, на обработку которого ухлопывают все силы. На наших глазах происходит самоистребление литературы как искусства характеров в пользу словесного искусства.

Позвольте, возразят мне, о каком самоистреблении вы говорите, если Лоренс Стерн, с лёгкой руки которого началось всё это, жив и поныне? Читают. Переводят. Поминают в дискуссиях.

Жив, да. Но не благодаря духу разрушения, который он принёс с собой, а вопреки ему. Стерн-созидатель оказался сильнее Стерна-разрушителя. Второму так и не удалось умертвить характеры, которые создал первый. Диву даёшься, как в чудовищно едкой среде стерновского текста уцелели полнокровные люди. Один дядюшка Тоби чего стоит!

Сохранился портрет Стерна, написанный его другом Д.Рейнольдсом. Какие лукаво-умные глаза! Какая плутовская улыбка! Всех обманул... С самим дьяволом завёл шашни, оседлал его и лихо на нём прокатился – на дьяволе-то! – изумив мир невиданным трюком. И при этом цел остался. А дьявол? Дьявол, выпущенный им, гуляет с тех пор по белу свету, искушая очень даже непростодушных художников.

Ну а если б не было Стерна? Другой был бы, другой выпустил бы, коли пришёл час, а час, судя по всему, пришёл. Сказав всё главное о человеке – самое главное! – литература обратилась на самоё себя и стала самоё себя кушать. “После Достоевского, – сокрушался Оскар Уайльд, – нам остались только эпитеты”.

И вот тут появляется Стивенсон. Один из первых, кто не только разглядел вездесущего чёрта, но и сознательно противостоял ему.

Итак, Стерн написал антиприключенческий роман, развенчав его и уничтожив, а Стивенсон что же, просто-напросто возродил жанр? Не только. В «Острове сокровищ» много тайн, и все они в конце концов раскрываются, кроме одной. Сугубо, правда, литературной. Эта-то неразгаданная тайна и делает роман бессмертным.

Я о Сильвере говорю. Головорез ведь. Бандюга. На наших с вами глазах отправляет к праотцам честного человека, но отчего, скажите, мы так рады, когда ему удаётся избежать виселицы? Почему не восстаёт наше нравственное чувство? Почему не требует справедливого возмездия?

Сам Стивенсон на этот вопрос не ответил. Он лишь признался, что, создавая образ, прототипом которого послужил некий его приятель, решил “откинуть его утончённость и все достоинства высшего порядка, ничего ему не оставить, кроме силы, храбрости, сметливости и неистребимой общительности, и попытаться найти им воплощение где-то на уровне, доступном неотёсанному мореходу”.

Так-то оно так, вот только чья общительность? Чьи сметливость и отвага? Корсара. Да, корсара, и идут все эти прекрасные качества бок о бок с жестокостью. Даже не бок о бок, а вослед ей. И тем не менее...

И тем не менее Сильвер не злой человек. Он не творит зло ради зла, тут другое. Хорошо у Есенина об этом:

Много зла от радости в убийцах...

И убивает он вроде бы не всерьёз. И предаёт не по-настоящему. Живой характер – как же втиснуть его в литературоведческий комментарий?

А вот, к примеру, другой злодей:Куртц из романа Джозефа Конрада «Сердце тьмы» – романа, к которому можно в полной мере отнести конрадовские слова: “Не работает эта машина. Не знаю почему, но – не работает”.

Куртца нет. Есть миф о нём, и это вначале настораживает, но потом Конрад развеивает миф, и ничего не остаётся. Ничего... Вот и не работает машина. Не работает, несмотря на прекрасный текст. На экспрессию языка. На энергию, которой заряжена каждая фраза. Всё это, однако, – и экспрессия, и энергия – восхищает только вначале. По мере того как герои пробираются на допотопном пароходике в глубь страны, а мы пробираемся в глубь книги (именно пробираемся – такое вдруг сопротивление оказывает она), в читательскую душу нашу закрадывается подозрение: а уж не надули ли нас? Подозрение, что вовсе не с энергией имеем мы дело, а с её имитацией. Не с экспрессией, а с имитацией экспрессии. Духом выморочности повеяло, и тень Лоренса Стерна замаячила перед нашим взором. Не Стерна-созидателя – Стерна-разрушителя...

Я не знаю, у кого учился Джозеф Конрад. Внешне его книги ближе Стивенсону – их, во всяком случае, можно пересказать, чему совершенно не поддаётся «Тристрам Шенди». В них есть действие, и герои их незаурядны, но всё же битву за этого писателя выиграл хитрый йоркширский пастор.

Это не первая и не последняя его победа. Триумфально шествует по свету Лоренс Стерн, всё увеличивая число своих подданных, и лишь то, что можно условно назвать “детским в литературе”, яростно (и успешно!) ему сопротивляется.

Говоря “детское в литературе”, я имею в виду не возраст героя (те же «Слова» Сартра противятся такой классификации), а чистоту окна, к которому подводит писатель. Присутствие в книге стивенсонского начала... Вот почему, думается мне, детская литература – в широком смысле слова – несёт сейчас, помимо всего прочего, ещё и санитарные функции. Хотя всеобольщающий дух Стерна проник и сюда.

Читая вслух своей внучке книги недавно умершего Юрия Коваля, я обратил внимание, что в тех местах, где я хлопал от восторга в ладоши, она оставалась в общем-то спокойна. Никак не доходило до неё, почему, скажем, восхищает меня фраза о злосчастном псе Матросе, который “свернулся в мешке и лежал неподвижно, как пять кило картошки”. Или совершенно блистательное начало «Приключений Васи Куролесова»: “Что мне нравится в чёрных лебедях, так это их красный нос”.

Но ведь это не Стивенсон. Это Стерн. Стерн чистой воды.

Вот я и выдал себя с головой. Теперь вы понимаете, откуда в моей статье эти страстные выпады против не шибко популярного у нас английского классика. «Тристрам Шенди» – одна из любимейших моих книг. Пленил-таки... И трудно, ох как трудно вырваться из-под этой власти. Трудно “впасть... как в ересь, в неслыханную простоту”.

Тому же Пастернаку не удалось это. Даже в стихах, которые мы только что процитировали. Почему “впасть, как в ересь”? При чём тут ересь? Почему в “неслыханную”? Не кажется ли вам, что эпитет этот очень уж напорист? Очень уж ритмически агрессивен? Причём на что направлена эта агрессивность? На стоящее рядышком слово “простота”, по отношению к которому эпитету в данном случае следовало б всё же вести себя поскромнее.

И не только эпитету...