Давай закурим!

Врачующая роль коллектива не единожды доказывалась литературой социалистического реализма. Коллектив боролся за социальное здоровье жертвы алкогольной зависимости, культура с воодушевлением клеймила рабов нездоровой жизни, и редко когда голос медиков, предостерегающих от вреда курения, прорывался на страницы книг. Создаётся впечатление, что табакокурение относится к тому типу прегрешений, которые аттестуются по разряду ребяческого баловства. Даже сама идеологическая риторика чётко фиксирует границы между дурными занятиями. Когда речь заходит о пьянстве, произносится милитаристская реплика: “Пьянству – бой!”– а выпад против табака оформляется в некое подобие объективной сентенции (“Курение – вред!”), по семантике уравнивающейся с надоедливыми прописными истинами: летом жарко или сахар сладкий. Самое поверхностное истолкование проблемы заключается в том, что табак не относится к явным инструментам покушения на устройство общества, он наносит вред только здоровью конкретного человека и не собирается посягать на одряхлевшее тело социума. Обнаруживается ещё и сугубо литературное объяснение феномена.

В романе Флобера «Госпожа Бовари» встречается сцена, повергающая в трепет негодования и дрожь недоумения любого читателя, воспитанного на романтических образцах литературы. Шарль и Эмма возвращаются из гостей, лошадка бежит иноходью, вожжи покрыты пеной, о кузов коляски бьётся привязанный чемодан – словом, уныние и беспросветная скука. Супруги находятся под обаянием воспоминаний: совсем недавно они были в замке, в непривычном блеске интерьеров, в обществе изысканных женщин и благородных кавалеров. Неожиданно ритм повествования меняется: “...Навстречу им вымахнули и понеслись мимо смеющиеся всадники с сигарами во рту <...> одни ехали рысью, другие галопом”.

Современному читателю представить себе человека с сигаретой не составит особого труда. Повсеместное распространение табакокурения делает обычным вид курящих влюблённых, водителей, бизнесменов и так далее. Эстетическое чувство идеального читателя и романтическая мифология аристократических всадников не допускают сигар. Читателю легче представить гофмановских саламандр, чем всадника, отличающегося благородством осанки, жестов и с... сигарой.

Воображение героини потрясено; воспитанная на ферме, вдали от изящных увеселений, она редко видела светских дам и кавалеров. Оттого фигуры всадников показались ей чем-то бесконечно красивым и далёким, сошедшим со страниц рыцарских романов. Дендизм, увиденный глазами провинциалки, становится основной темой сцены. А далее события развиваются по известному сюжету. Две сигары, обнаруженные Шарлем в траве, используются по назначению. Он, выпячивая губы, закуривает, ежеминутно сплёвывает. Первый опыт курильщика не идёт доктору Бовари на пользу: “...Он отложил сигару и побежал на колодец выпить воды”, а Эмма схватила портсигар и “засунула его поглубже в шкаф”, чтобы потом рассматривать его, “обнюхивать” подкладку, “пропахшую вербеной и табаком”.

Реакция Шарля на сигары уже подробно расписана литературой. Бальзак почти за два десятилетия до появления романа Флобера обрушился с жесточайшей критикой на табак, устрашающе вывел выстраданную личным опытом аксиому: “Курить сигарету – значит курить огонь”. Застань Бальзак Эмму Бовари за рассматриванием и “обнюхиванием” портсигара, он не удержался бы воспроизвести известные положения своего трактата «О табаке»: “...Женщины гораздо больше страдают от дыма сигар, чем от огня любви <...> поначалу курение табака вызывает сильное головокружение <...> Денди ни за что не расстался бы с сигарой, даже ради любимой женщины <...> У курильщика перестаёт выделяться слюна <...> если он никогда не выплёвывает слюну, тем самым засоряет сосуды <...> Всякое излишество <...> сокращает жизнь”. Бальзак и, позволительно предположить, Шарль Бовари знали работы Ф.Бруссе и Ф.Распая, исследователей химических процессов в организме. Бальзак сознательно, а Шарль интуитивно отрицают табак, видят в нём зло, которое ещё не заметно для литературы, восторгающейся вместе с Эммой Бовари элегантной привычкой аристократической жизни.

Европе зловредную любовь к табачному дыму прививает Колумб.В XVI веке табак используется в медицинских целях – как средство от мигрени. История табачных плантаций в Виргинии начинается в 1588 году. Молниеносное и повсеместное распространение зелья вызывает запреты на курение. В 1604 году Англия вводит ограничение на ввоз и потребление табака, в 1632 году к запрету присоединяется Швеция, в 1634-м – Россия, а 1649-м – Германия. Курение, несмотря ни на что, становится весьма распространённым и модным занятием.

Сигары прописываются в ассортименте злокозненных увлечений в XVII столетии, затем наступает эпоха трубок. В 30-е годы XIX века романтики уже предпочитают сигареты.

Табак приходит в европейскую культуру также и с Востока – вместе с терпкостью пряностей и витиеватостью поэтических метафор, с сюжетами о смелых охотниках и таинственными историями о запрятанных в джунглях городах, охраняемых жестокими ядовитыми гадами. Восток изменяет и привычный ритуал отношений с дамами сердца. Герой «Тартарена из Тараскона», собираясь идти на свидание к алжирской мавританке, “перво-наперво” сочиняет “наивосточное” письмо, смело перемешивая в нём напыщенную речь индейцев Густава Эмара, экзотические заметки Ламартина, эротику «Песни Песней». “Началось оно: «Как страус в песчаной пустыне...» А кончилось: «Назови мне имя твоего отца, и я скажу тебе название этого цветка...»”

От намерения послать мавританке букет цветов “со значением” пришлось отказаться: влюблённого надоумили купить в подарок даме несколько трубок, аргументировав подобное предложение тем, что ей такой презент “не может не доставить удовольствия, так как она завзятая курильщица”.

Указанная ситуация представляет интерес в контексте проблемы распространения в литературе табачной образности. Табак или курительная трубка оказываются более привлекательными подарками, нежели цветы. В тему табакокурения проникает наркотический подтекст, который намечает оригинальную для культуры геометрию фабулы, ранее связываемую с мотивом алкогольного опьянения. Теперь, минуя горячительные напитки, герои без всякого насилия над смыслом, исключительно через обращение к табаку могут на принципах причудливой ассоциации объединять страуса, пустыню, отца и цветок.

Долгое время общество терпимо относится к табаку, воспринимает его модным увлечением. Одинокие голоса физиологов, очеркистов, химиков против дурной привычки тонут в табачном дыме, не услышанные никем. Мода на здоровый образ жизни ещё не известна, она наступит только в начале XX века, когда откроются страшные последствия табакокурения.

Начиная с XIX века в сознании укореняются казуистические формулы, отражающие неоднозначные отношения человека с вредной привычкой. Л.Толстой негодует, увещевает, утверждает, что курение – это “добровольное сокращение жизненных сил, истощение жизненных соков, осознанное отупление и отказ от человеческой самости”. У.Черчилль, верный аристократическим представлениям об удовольствиях, замечает: “Хорошая сигара – такая же дань законам общества, в котором ты живёшь, как умение читать по-французски и поездка на скачки в Аскоте”. Признание Ж.Верна: “Удовольствие от курения, право, достойная плата за неизбежные неприятности со здоровьем” – указывает на капитуляцию здравого смысла перед сомнительной страстью. Противоречивы и всевозможные рекомендации по избавлению от нездоровой привычки. В.Вульф с грустью констатирует: “Если бы я могла не курить, я бы не курила. Если бы я могла...” Известный афоризм, приписываемый многим писателям, скрывает за иронией бессилие человеческой природы, вкусившей прелести никотинового отравления: “Нет ничего легче, чем бросить курить. Я сам это делал неоднократно”.

В 40-е годы XIX столетия общественное мнение обсуждает наряду с судебными делами, возбуждёнными против газет и союза типографских работников, и запрет курить в Люксембургском саду. Россия, напротив, демонстрирует терпимое отношение к табаку.
4 июля 1865 года было опубликовано постановление, разрешающее курить на улицах Петербурга. Литература поначалу относится к нездоровому увлечению с некоторой иронией, связывает его прежде всего с привычками франта, или, как его называет И.Гончаров, “льва”, модника 40-х: “Он хорошо ест <...> ему надо подумать, где и как обедать, какой сорт из вновь привезённых сигар курить и заставить курить других”.

Что же касается литературных героев, то авторы не собираются беречь здоровье. Только положительные персонажи Тургенева и Толстого не желают дружить с табаком. Раздолье для курильщиков наступает в романах и повестях Золя, Гонкуров, Чехова. Эстетика натурализма подробно исследует дружбу человека с табаком, подробно расписывает, как герой затянулся, как выдохнул, как сплюнул, какого цвета его слюна. Натурализм оказывается прилежным иллюстратором химико-физиологических трактатов. Гонкуры задаются вопросом, насколько привычка является продолжением натуры. В романах писателей соотношение поклонников табака и некурящих почти одинаково: здесь курят дети, женщины, даже представители профессий, которых мифология XX века наградит стойким неприятием табака. К примеру, рассказывая об американской акробатке Томпкинс, авторы «Братьев Земганно» с интересом изучают привычки заокеанской примы: “Позавтракав и вернувшись в гостиницу, она курила папироски, то и дело цепляясь за трапецию, которую не оставляла ни на минуту в покое”. В качестве иллюстрации дурной страсти и необузданности характера курильщицы приводится анекдотический случай. Служащие цирка сделали гимнастке замечание, предупредив, что папироска может причинить неисчислимые убытки, если заведение сгорит; американка, не теряя хладнокровного спокойствия, поинтересовалась о размере страховки цирка и пообещала выплатить “несколько тысяч” франков в том случае, если её папироска станет причиной пожара.

Табакокурение долгое время ассоциировалось с аристократическим времяпрепровождением; как только оно становится демократической привычкой, то мгновенно утрачивает своё исключительное обаяние. Распространённая литературная сценка: кабак, угар пьяного веселья и сизый дым, заволакивающий лица. Социальный статус литературных героев можно определить по их предпочтениям, исходящим от возможностей. Деклассированные элементы курят и пьют только тогда, когда найдут (украдут) деньги или раздобудут финансового попечителя своим дурным наклонностям. Чиновничество же возводит табак и спиртное в особый ритуал; рюмка водки до обеда и папироска после еды выполняют “медицинскую” функцию и способствуют пищеварению. Разубедить в этом своих героев писатели не пытаются.

В XIX веке, к 60-м годам, страсть к табаку приобрела устрашающие масштабы. Усиленная идеями эмансипации женщины, она заявлялась способом преодоления извечной социальной закабалённости слабого пола. Женщины начинают демонстративно курить на улице, тем самым доказывают своё право ничем не отличаться от мужчин. Тургеневская героиня Евдоксия Кукшина ведёт жизнь настоящей “эмансипе”, у неё в доме, скорее походящем, отмечает автор, на “рабочий кабинет”, заваленный письмами, неразрезанными журналами, окурками папирос, всегда можно найти не одну бутылку шампанского, покурить, поговорить об Эмерсоне, Либиосе, Жорж Санд, Маколее, Домострое, Мишле, Бунзене, то есть удовлетворить желание поболтать о прогрессивном. Сама хозяйка небрежна, неопрятна, этакая “замечательная натура... в истинном смысле слова, передовая женщина”, не прочь посидеть с “прогрессивными” собеседниками, порассуждать о материализме и свободе, предаться скромным мужским удовольствиям: “Евдоксия свернула папироску своими побуревшими от табаку пальцами, провела по ней языком, пососала её и закурила”.

Сцена, нарисованная Тургеневым, только ироническим подтекстом отличается от литературного портрета салона первой трети XX века, когда партнёрские отношения между полами – результат бурной деятельности шестидесятниц и революций – выразятся в равноправии привычек и стиля поведения. XX век создаст образ женщины, настолько похожей на мужчину, что какие-либо половые различия подвергаются утрированию. Внимание Д.Лондона привлекут бицепсы красавицы, отечественная литература наденет на женщину комиссарскую тужурку. Показателем женской независимости станет, конечно же, страсть к табаку.

В творческом сюжете весьма распространена мизансцена, рождённая мышлением декаданса: владычица умов возлежит на кушетке, устало поглядывает на огонёк папироски, а дым окутывает её отточенный профиль, стелется по горностаевому манто. Картина вызывает прилив восторга у немногочисленных счастливцев, допущенных к созерцанию дива, и читателей, которые умиляются изысканности ситуации и не допускают мысли, что перед ними известная история Кукшиной, предложенная в иных интерьерах.

Медицинский диагноз “эмансипе” ставит Чехов. В рассказе «Володя большой и Володя маленький» писатель с усталостью врача констатирует запущенность болезни Маргариты Александровны: “...Девушка уже за тридцать, очень бледная, с чёрными бровями, в pince-nez, курившая без передышки, даже на сильном морозе; всегда у неё на груди и на коленях был пепел”. Для Чехова-медика курение на морозе означает прямой путь к чахотке. Автор жалеет эмансипе 80-х, она нелепа в своих мужских привычках, она перестала быть женщиной без надежды поменять пол: “...Могла пить ликёры и коньяк, сколько угодно, и не пьянела, и двусмысленные анекдоты рассказывала вяло, безвкусно. Дома она от утра до вечера читала толстые журналы, обсыпая их пеплом, или кушала мороженые яблоки”.

Сюжет несчастной Риты показателен в качестве примера деградации дворянских привычек. Гоголевский Манилов любовно выбивал золу из трубок и расставлял “не без старания” горки пепла “очень красивыми рядками” на подоконниках. Изменилось время, теперь пепел становится знаком неопрятности курильщицы. Некогда Гоголь использовал табачную метафору, чтобы определить длительность духовного блаженства любящих сердец: “И весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из каких причин, один, оставивши свою трубку, а другая работу <...> они напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его можно было легко выкурить маленькую соломенную сигарку”. Теперь же, в литературе конца XIX – начала XX века, всё чаще появляется сюжет, пародирующий любовное томление: женщины лёгкого поведения пристают к прохожим с недвусмысленным предложением, завязка которого своей бесхитростностью (“Мужчина, сигаретки не найдётся?”) пародирует дискуссии 60-х, когда сигарета и совместные перекуры символизировали идею женской свободы.

Чехову принадлежит и сатирический анализ причин интереса к табаку. Иван Иванович Нюхин из сцены-монолога «О вреде табака» читает лекцию о пагубном влиянии дурной привычки на человека. Ботанические справки в его речи соседствуют с “полезными” для “господ врачей” жизненными наблюдениями и умозаключениями: “...Если муху посадить в табакерку, то она издохнет, вероятно, от расстройства нервов”. Сам Нюхин курит по причинам, уже осмеянным в середине столетия: нервы надо успокоить. Лекция превращается в горестное признание: жизнь обманула, юношеские мечты рассеялись, уступили место повседневности. Всё безрадостно и бесперспективно: жена, дочери, бедность. Тема, предложенная в названии лекции, лишь заявляется (“табак заключает в себе страшный яд”), она мало интересует лектора, убеждённого, что курение – всего лишь малая толика тех бедствий, которые обрушивает на человека жизнь. Был Нюхин когда-то “молод, умён, учился в университете, мечтал, считал себя человеком”, а теперь докатился до роли пропагандиста здорового образа жизни, в необходимость которого и сам не верит.

Чеховская сценка предлагает развязку отношения героя русской литературы к своему здоровью. На протяжении всего XIX века на карте болезней литературных персонажей наиболее убедительными являлись болячки душевные. Редко кому из героев приходила мысль позаботиться о теле. Немногочисленные примеры – Рахметов, Константин Левин – смотрятся исключениями из правила. Отсюда и нюхинская забывчивость, лекция о вреде табака превращается в исповедь на заданную русской литературой тему об обманутых надеждах, о злой судьбе, о противности самому себе. Очевидно само решение вопроса: из двух ядов – табак и жизнь – более страшен второй, а табак – это уже так, верный способ “издохнуть” от расстройства нервов, печально признаётся герой Чехова.

Пожалуй, ни один из мотивов литературы так не выявляет метаморфозы мира, как табакокурение. От благородной позы аристократа, задумчиво наблюдающего за дымком сигары и любующегося пирамидками пепла, до темпераментных защитников женской эмансипации, резких в суждениях, истеричных в поступках, ставших идеологическими заочными наставниками проституток, – движение сюжета страсти к табачному дыму.

Один из центральных мотивов, связанных с табакокурением, – это возможность обретения персонажем ощущения публичной независимости. Романтики с интересом рассматривали героя, задумчиво вдыхающего дым: на лице таинственного незнакомца отпечатались следы перенесённых страданий и память о ветрах героических странствий. Пока герой курит, автор имеет возможность подробно описать его внешность, поиграть с ожиданиями читателя. Вот герой докурил, бросил реплику, а потом принялся исповедоваться – фабула, распространённая в 40–50-е годы XIX века, постепенно предстаёт не более чем привычным сюжетным ходом. Литература понимает усталость самого приёма и начинает ограничиваться воспроизведением его декоративных элементов. Курение перестаёт быть знаком психологической нюансировки характеров, становится самоцельным занятием, оттеняет фабулы перемещений героев в пространстве, бесед и так далее. Тема курения приобретает новую жизнь, объединившись с женским образом, подчеркнув “мужские” притязания бездетной, стареющей, истеричной и свободной героини или идеологической рабыни века. Затем наступает черёд детей приобщаться к дурным привычкам взрослых.

Тема первой сигареты развивается в пределах традиционной композиции: неожиданное обретение свободы, обаяние курящих героев приключенческих романов, прогулянные уроки, появление “демократических” товарищей, зависть юного барчука, наблюдающего раскрепощённые нравы новых друзей. Затем эйфория независимости сменяется перечислением физиологических реакций юного организма на первую сигарету: кашель, тошнота, позывы к рвоте – и обещания больше не курить, даваемые самому себе и мудрому отцу. Сюжет табачной инициации, посвящения во взрослую, независимую жизнь основывается на классической паре: беспризорный мальчишка (сын рыбака, крестьянина) обучает дворянского отпрыска вдыхать дым сигарет и радуется эффекту, бесплатному комическому представлению: выпученные глаза барчука, испарина и бледность до синевы. Варианты этой темы встречаются в “бурсацкой”, потом в “гимназической” теме, когда заботу о новичках берут на себя старшие товарищи.

Курение предлагается физическим и символическим актом вхождения в новую жизнь: герой проходит испытание табачным дымом и начинает воспринимать себя приобщившимся к миру взрослых. Литература открывает одну из самых драматических ипостасей темы – неестественную интенсификацию процесса взросления. Предстаёт он, как бы это ни звучало банально, в виде мгновенного открытия “взрослого” мира: сигарета, рюмка, женщина – триада, убыстряющая динамику социализации, порождающая жизненную усталость. Дети познают запретные плоды, взрослеют, и больше не остаётся в этой жизни ничего, что могло бы удивить и порадовать прелестью ожидания, любования таинственностью, открытиями. Подобный вывод может показаться морализаторским, но он, к сожалению, происходит из жизненной реальности, которая вот уже на протяжении почти столетия не утрачивает трагического звучания.

Табак привлекателен для юного героя литературы открывшимися возможностями показать себя в сюжете взрослого существования, обнаружить в театральном антураже поведения нервического человека искусства, сигаретой успокаивающего расшалившиеся от любовной и творческой горячки нервы, испробовать себя в роли романтического, загадочного страдальца. Внешне безграничный диапазон возможностей самореализации, открываемый мотивом табакокурения, привлекателен и для подростков, и для самой литературы, открывающей новые перспективы в осмыслении привычных конфликтов. Образ курящего мужчины не идёт ни в какое сравнение с описанием физических мучений мальчика, закуривающего первую в жизни сигарету. О мужчине можно рассказать, что его покинула любимая, что рифма не приходит, что глобальные проблемы космоса ждут от него скорого решения. Что же касается ребёнка, то его первое знакомство с сигаретой можно облечь в жанр лекции о том, что падение духовности начинается с первой затяжки, рюмки, что мир гибнет и никто не спасётся. Когда эта тема исчерпает свой дидактический ресурс, то от неё останется лишь портрет мальчика в кольцах дыма – обыденность, которую литературе станет и комментировать как-то скучно. Пафос сострадания и негодования сменится нейтральностью констатации и усталым безразличием к неестественной привычке.