Две заметки

Это с ними вошло в поговорку

Русский язык, как и словарные запасы других стран, непрестанно обогащается новыми речениями, присловьями, афоризмами. У этого созидания, преобразующего наше устное общение, а затем письменность, два неизменных источника – народ и его литература. Здесь на равных издавна взаимодействуют библейское изречение и говор улицы, хрестоматийный сонет и лихая частушка, реплика из острой комедии и каламбур, пущенный в оборот неведомо кем, крылатая фраза из прославленного романа и зачин безымянной песни.

Для наглядности: древний совет говорящим и пишущим – “не растекаться мыслью по древу” – дарован «Словом о полку Игореве», а забавное признание: “Не хочу учиться, а хочу жениться” бытует со времён фонвизинского «Недоросля». Алкаш – словцо из нынешнего фольклора, а строки Маяковского о ночном небе августа, звёздами набитого нагусто, увенчаны рифмой-неологизмом.

Сколько поговорок, метких определений, незабываемых словообразований, мудрых, иронических, грустных, смешных, возникло в течение веков и десятилетий. Как принято образно выражаться, этот нескончаемый туннель роется с двух сторон.

***

Обратимся теперь к той стороне, которая прокладывается литературой. Имена строителей общеизвестны – Державин и Пушкин, Грибоедов и Гоголь, Тютчев и Некрасов, Салтыков-Щедрин и Чехов. А наряду с ними – Козьма Прутков.

Поиски и находки прославленных предшественников продолжили в нашем завершающемся столетии Есенин и Булгаков, Ильф и Петров, Твардовский и Платонов, Заболоцкий и Шукшин, Окуджава и Высоцкий. А также признанные острословы – от “сатириконцев” и “крокодильцев” до сегодняшнего Жванецкого.

Авторы очень разные, порой не сравнимые по творческому масштабу, но своими словесными блёстками расширившие наш лексикон так щедро, что словари и сборники крылатых слов быстро устаревают.

***

Но воспользуемся древним наставлением и не станем растекаться мыслью по древу. Обратимся лишь к двум именам, тем более что они неразделимы.

Ильф и Петров.

Нужно ли напоминать перлы из их нестареющей дилогии об Остапе Бендере и его спутниках? Мы пользуемся этими уморительными тирадами повседневно, но не всегда вспоминая авторов, ибо их афоризмы – наше общее достояние. Воспроизводить сказанное Остапом или Паниковским нет нужды. Да и габариты газетной полосы не позволяют заняться этим.

Поэтому перелистаем менее зачитанные творения двух знаменитых сатириков и приведём лишь несколько образцов их нержавеющего острословия.

***

“Кина не будет”, “Нашему тыну двоюродный плетень”, “Приказано быть смелыми”, “Не давите мне на психику”, “Нет, это не жизнь для белого человека”, “Край непуганых идиотов”...

Где мы впервые прочитали это? В «Записных книжках» Ильфа, опубликованных в конце тридцатых. Шесть десятилетий спустя мы опять же запросто употребляем в соответствующих случаях эти ильфовские фразы, не задумываясь о первоисточнике.

А откуда вопрошающее двустрочье:

Марк Аврелий
Не еврей ли?

Эту запись тот же Ильф по просьбе Алексея Кручёных внёс в его альбом. Насмешка над бдительностью ревнителей чистоты крови. Мягкая и грустная хохма, увы, не потерявшая значения и сегодня.

***

Где возникло забавное выражение “веселящаяся единица”? Это название фельетона, посвящённого бездарно организованной “борьбе за коллективный отдых” в одном из городских парков. Помещён этот газетный, отнюдь не однодневный, отклик в совместном сборнике двух мастеров «Как создавался Робинзон». Книга увидела свет в начале тех же тридцатых. Украшенная замечательными шаржами художника Н.Э. Радлова, она ныне стала раритетом. А вошли в неё фельетоны и комические рассказы, печатавшиеся в московской периодике под псевдонимами Холодный Философ, Дон Бузильо, Ф.Толстоевский.

В кратком предисловии «От авторов» объяснялось появление этих шутливых имён:

“Такой образ действий был продиктован соображениями исключительно стилистического свойства – как-то не укладываются под маленьким рассказом две громоздких фамилии авторов”.

***

А как живуче название другого фельетона из упомянутой книги – «Бронированное место», герой которого, не надеясь достать билет на поезд, идущий в курортные края, обзвонил всех своих влиятельных друзей с просьбой о содействии. В результате он стал обладателем тридцати восьми билетов. Ситуация сознательно доведена до абсурда, но суть проблемы от этого лишь обрела насущную остроту.

Кстати, необходимость забронировать место в купированном вагоне или салоне воздушного лайнера сохранилась поныне. Подсуетиться необходимо своевременно, дабы зафиксировать свой заказ в компьютере и затем точно в назначенный срок выкупить билет.

Ну а уж попасть на шумную премьеру в «Ленком», в «Современник» или на Таганку можно лишь по элитному принципу – та же бронь.

Так что заглавие данного фельетона остаётся в повседневном словаре.

Всё это относится и к словосочетанию литературная обойма. Впервые названное Ильфом и Петровым, это явление тоже применимо к сегодняшним реалиям.

Позволю себе единственную выдержку из фельетона «На зелёной садовой скамейке», вошедшего в ту же книгу, вобравшую в себя газетные публикации двух классиков сатиры. Представим себе бульвар, допустим Тверской, скамью напротив Дома Герцена, где разместились литераторы разных направлений и размышляют вслух. Подсядем на минутку к ним, чтобы услышать обрывок разговора, начавшегося с весьма запальчивой фразы одного из собеседников:

“ – Есть вещи, которые меня злят. Это – литературная обойма.
– Что-что?
– Ну, знаете, как револьверная обойма. Входит семь патронов, и больше ни одного не впихнёшь”.

Дальше идёт перечисление фамилий. Ленинградская обойма – Тихонов, Слонимский, Федин, Либединский; московская – Леонов, Шагинян, Панфёров, Фадеев.

“Толстой (имеется в виду, конечно, автор «Хождения по мукам» и «Детства Никиты». – Я.Х.), Бабель, Пришвин никогда не входят в обойму, и вообще вся остальная советская литература обозначается знаком «и др.».

– Стыдитесь. Стендаль не придал бы этому значения, – возражает сосед по скамье.

Но сетования и перечни продолжаются. А в ответ слышится: «Флобер не придал бы этому значения», «Свифт не придал бы»... В том же духе упоминаются Бальзак и Мольер”.

Саркастически воспроизведён характер пререканий. Но при этом безошибочно вскрыта и реальность тогдашних литературных обстоятельств. А главное, найдено непреходящее слово обойма, которое вошло в писательский, и не только в писательский, обиход на долгие годы. Кстати, и в пору, когда писался фельетон, и ранее, в двадцатых, официальным обоймам противостояли “попутнические” – лефы, имажинисты, “перевальцы”, конструктивисты. Только слова, точно обозначающего это явление, не хватало. Ильф и Петров его нашли.

***

Теперь вспомним послевоенные обоймы – фронтовое поколение писателей; плеяда шестидесятых – юные покорители Политехнического и Лужников; группа поэтов-переводчиков, с невольным опозданием, но сильно и ярко заявившая о себе в оригинальном творчестве; “деревенщики” и авторы “городских” повестей; наконец, нынешние постмодернисты, “лианозовцы”, метаметафористы – нет им числа, ниспровергателям с авангардистскими амбициями. Опять же – обоймы.

Удивительное было умение у Ильфа и Петрова давать имена вещам и явлениям, единственно точные.

***

В этих заметках затронуты лишь два автора, составляющие единое целое. А если подробно вникнуть в историю влияния письменной словесности на устную, литературы на развитие родного языка, потребуется не одна диссертация.

А о тех, кто особенно щедро обогатил нашу повседневную речь, можно, слегка перефразируя Пастернака, сказать: это с ними вошло в поговорку.

Дар предчувствия

Михаил Светлов в свойственной ему шутливой манере однажды произнёс: “Мне кажется, что я обнаружил в себе способности ясновидца. Судите сами. В своё время я написал «Гренаду». А ровно через десять лет в Испании вспыхнула гражданская война. И наши добровольцы устремились туда – сражаться на стороне антифашистов. Наивная мечта моего романтического хлопца стала явью. Затем я написал для одного фильма песню о Каховке. И что же? Впоследствии там стали сооружать грандиозную электростанцию. По-моему, политики, строя свои дальнейшие планы, должны советоваться со мной. Но они почему-то с этим не спешат”.

Сказано не всерьёз, с присущей Михаилу Аркадьевичу самоиронией.

Но шутки шутками, а читатели не раз убеждались в том, что большим художникам дана особая прозорливость. Это свойство, чаще всего неосознанное, вызвано остротой воображения, интуитивной дальнозоркостью.

Вспомним хрестоматийные примеры. Блоку задолго до первой воздушной бомбардировки пригрезился “ночной летун во мгле ненастной, земле несущий динамит”. Андрей Белый в поэме «Первое свидание», написанной в самом начале двадцатых, предсказал появление грозной ядерной энергии: “Фантомный бес, атомный вес, огромных космосов волна”. Даже терминология в какой-то мере предугадана. Маяковский, предощущая неизбежность революционного взрыва, писал: “Грядёт шестнадцатый год”. Дата назначена почти точно.

***

Откроем сборник Марины Цветаевой «Лебединый стан». Страстно звучит её заклинание:

За отрока, за Голубя, за Сына,
За царевича младого Алексия
Помолись, церковная Россия.
Очи ангельские вытри,
Вспомни, как пал на плиты
Голубь углицкий Дмитрий.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Грех отцовский не карай на сыне,
Охрани, крестьянская Россия,
Царскосельского ягнёнка Алексия.

Под стихотворением дата: “4 апреля 1917. Третий день Пасхи”. Пронзительные эти строки написаны почти за полтора года до кровопролития в Ипатьевском доме!

***

Трагическое предвидение, как известно, может коснуться и личной судьбы. Как тут не обратиться к стихотворению Гумилёва «Рабочий»:

...Все его товарищи заснули,
Только он один ещё не спит,
Всё он занят отливаньем пули,
Что меня с землёю разлучит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву.
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.

Тот же скорбный мотив звучит в стихотворении «Ты и я»:

И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще.

Плюща не было. Но пыльная и мятая трава у дикой щели близ деревни Бернгардовка – последнее, что увидел Гумилёв в августе двадцать первого...

***

Да не удивится читатель, что я привлекаю его внимание к поэту, ныне почти забытому. К Владимиру Луговскому, чьи запасники отнюдь не пусты.

Да, у него в стихах было немало риторики и бравады, хватало и конформизма. Но остались его лирические удачи. Они есть в его ранних сборниках, в книге «Солнцеворот», в лучших главах «Середины века». Наконец, прекрасна его поэма «Алайский рынок». Опубликованная посмертно, она открыла нам другого поэта. В этом творении, писанном “в стол”, на излёте жизни, щедро соединились порывистое покаяние и талантливое искупление прежних грехов. Критики эту вещь, конечно, проглядели. Зато её высоко оценил Евтушенко и включил в свою антологию «Строфы века».

Но сейчас я хочу напомнить раннее стихотворение Луговского «Кухня времени», посвящённое Багрицкому. Созданное в двадцать девятом году, оно поражает неожиданным для того времени предсказанием:

Мы в дикую стужу, в разгромленной мгле
Стоим на летящей куда-то земле,
Философ, солдат и калека.
Над нами восходит кровавой звездой,
И свастикой чёрной, и ночью седой
Средина двадцатого века.

Как точно и жёстко найдено метафорическое определение бедствий, ожидавших нас в грядущие десятилетия, – чёрная свастика и кровавая звезда. А ведь эти строки написаны поэтом, тогда вполне лояльным к окружающей реальности. Поразительный образец непредсказуемого озарения, художнической интуиции.

***

Но обратимся к временам не столь отдалённым, хотя по нынешним временам тоже довольно давним.

Как сегодняшнее, звучит стихотворение Леонида Мартынова, написанное в 1960 году:

Где-то там испортился реактор
И частиц каких-то напустил.
Известил о том один редактор,
А другой
Не известил.
И какой-то диктор
Что-то крикнул,
А другой об этом ни гу-гу.
Впрочем, если б
И никто не пикнул,
Я молчать об этом не смогу.

Легко подсчитать, что эти тревожные строки возникли более чем за четверть века до чернобыльской катастрофы.

Вот ещё одно давнее мартыновское стихотворение – «Обещания», звучащее и ныне злободневно:

Обещают,
Обещают
Быть сердечней,
Быть гуманней.
Никогда
Не обнищают
На вещанье обещанья.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нету берега песчаней
Бесконечных обещаний,
Нет печальней и туманней
Этих вечных обещаний.

А разве не сегодняшнему думскому большинству адресованы такие строки того же Мартынова:

Хотят обратно повернуть:
– Авось удастся. –
Направленный в обратный путь
Корабль затрясся.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как будто новый курс берёт,
Но в самом деле
Он движется кормой вперёд
Всё к той же цели.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хотят обратно повернуть,
Но поздно, поздно!

***

Естественно, что поэты в своих предощущениях не могут обойти и самую близкую им сферу – будущее литературы и смежных искусств.

Вот пример не менее разительный – стихотворение Новеллы Матвеевой, обращённое к будущему собрату по творческим исканиям:

Не пиши, не пиши, не печатай
Хриплых книг, прославляющих плоть.
От козлиной ноги волосатой
Упаси твою лиру Господь.
Не записывай рык на пластинку
И не шли
К отдалённой звезде
В серебристую дымку
Инстинкты
И бурчанье в твоём животе.

Грядущему приверженцу “козлоногости” даётся резкий совет:

Бедный мастер,
Закинь карандаш!
Отползай поскорее к затону,
Отрасти себе жабры и хвост,
Ибо путь от Платона к планктону
И от Фидия к мидии – прост.

Это написано тоже в шестидесятых. За прошедшие десятилетия стихотворное предостережение обрело новую силу. Опасения сбылись. Пёстрые обложки эротически-детективного чтива, крикливая “попса”, заполнившая телеэкран и радио, пошлость, спрессованная в компакт-диски, ежедневно напоминают о мудрой дальнозоркости Матвеевой. Путь от Платона к планктону пройден стремительно. Слово искусство заменено понятием шоу-бизнес. Вместо артиста появился шоумэн. Бездумные, но агрессивные романы пекутся мгновенно, как шашлыки на рыночных мангалах. Чувство заслонено инстинктом.

Мольба поэта не всеми услышана. Но феномен художнической проницательности необорим. Как непобедима и наша многострадальная культура.

А эпидемия безвкусия и вульгарности, фальшивый блеск раскрученных “звёзд” – весь этот балаган, будем надеяться, сам себя изживёт. Он уже начинает осточертевать даже былым поклонникам – телевизор всё чаще выключается.

***

Я мог бы продолжать перечень вспышек поэтической прозорливости. Они существуют. В них может даже почудиться нечто колдовское. Но истинное творчество всегда – волшебство, будь то стихи Цветаевой, музыка Скрябина, проза Булгакова, фильмы Андрея Тарковского.

Созданное “на все времена” включает в себя и дар предчувствия.