В КОНТЕКСТЕ культуры и истории

Герцен – одна из тех величественных фигур русской культуры ХIХ века, значение которых как-то трудно измерить только сотворённым ими. Парадокс, но он действительно из тех гигантов, кто предстаёт больше своих творений, не умещаясь в них, как Л.Толстой или Ф.Достоевский. Это особое качество русского гения – быть человеком-творением, венчать самим собой, своей мощной личностью весь свод написанного им. Сравниться с этими гигантами, пожалуй, способны только деятели Возрождения.

Собственно, в пантеон русской литературы Герцен вошёл прежде всего как автор совершенно особняком стоящего произведения – художественных мемуаров «Былое и думы», уникального литературного памятника ХIХ века. Повествование о собственной жизни в неотторжимости её от русской и европейской истории, от революционного движения середины прошлого века, от споров о судьбе России и западной цивилизации, от всего, что волновало умы современников, зарождалось, зрело, прорастало в будущее. Эта устремлённость к будущему, мечта о социальном переустройстве общества на началах разума и справедливости в Герцене горели немеркнущим пламенем даже в самые трудные для него годы, служению этим началам были отданы и его неукротимый темперамент, и кипучая энергия, и искромётный писательский дар.

Однако не случайно, что этот герценовский дар выразился именно в мемуарах и в его замечательной публицистике, в частности, в таких работах, как «Письма из Франции и Италии» и «С того берега», «О развитии революционных идей в России» и других. Их объединяла одна главная черта – какая-то непривычная полнота авторского присутствия, пронизанность каждой клеточки повествования живой, огневой душой автора, огромная концентрация ума и чувства, раскаляющих текст до состояния громокипящей лавы.

Герцен осознавал своё назначение. Томясь в ссылке, он записывал в дневнике: “Моя натура по превосходству социабельная. Я назначен, собственно, для трибуны, форума, так, как рыба для воды. Тихий уголок, полный гармонии и счастия семейной жизни, не наполняет всего, и именно в ненаполненной доле души, за неимением другого, бродит целый мир – бесплодно и как-то судорожно”.

Родившийся в знаменательном для России 1812 году, Герцен, сын знатного русского дворянина, годом своего духовного пробуждения назвал 1825-й – а именно казнь только вступившим на трон императором Николаем пятерых участников восстания декабристов. Его клятва отомстить была им сдержана.

Он добился и трибуны, и форума. Он стал почти на целое десятилетие властителем дум в России, куда его революционно-просветительские издания – альманах «Полярная звезда» (на обложке изображены профили казнённых декабристов) и газета «Колокол», – как и собственные произведения, будут доставляться нелегально, а каждый оказавшийся за границей прогрессивно настроенный россиянин, не говоря уже о революционной молодёжи, будет считать за долг и честь нанести ему визит. А среди литераторов будут и такие известные, как Толстой, Тургенев, Достоевский, Островский.

Герцен добьётся того, что проповедь социализма, заветное “вольное слово” превратят его в заклятого врага российского самодержавного деспотизма, что его в конце концов по высочайшему повелению императора Николая I лишат всех прав собственности и объявят “вечным изгнанником из пределов Российского государства”.

Он переживёт и взлёт своей славы в 1850-х годах, когда, кажется, не только Россия, но и вся Европа будет считаться с его мнением, и отлив прежних сторонников в середине 1860-х, после того как он выступит на стороне восставшей против российского владычества Польши; переживёт он радужные надежды на революционное преобразование Европы и мучительное разочарование в Западе; в его жизни будут и духовный кризис, связанный с поражением революции, и трагические утраты (гибель матери и сына в кораблекрушении, затем смерть жены Наталии Александровны), и глубочайшая личная драма (увлечение жены немецким поэтом и другом Герцена Гервегом), которую он не побоится вынести на общественный суд, сделать публичным достоянием...

Его жизнь кажется сегодня необычайно насыщенной не только событиями, но и творчеством, политической деятельностью, общением, вообще динамикой. И всё пережитое пропускалось Герценом через “горнило сознания”, глубоко обдумывалось и облекалось в слово, причём в слово столь красноречивое, столь блестящее, что почти каждое событие – общественное или душевное – в его публицистической или художественно-мемуарной прозе, в его эпистолярном наследии становилось своего рода памятником самому себе. Жизнь обретала в его искусстве не только своё эстетическое завершение, но вместе с тем и продолжение, которое в своём разлёте достигло также и нас, на исходе ХХ века.

* * *

Воздавая должное Герцену как писателю, как автору «Былого и дум», хотелось бы обратить внимание на социально-психологический и культурный тип, ярчайшим образом воплощённый в его личности. Тип не в негативном пастернаковском смысле, отрицающем самобытность индивидуальности (чего-чего, а уж этого Герцену было не занимать), а именно в социокультурном, когда не только биография, но и всё внутреннее богатство, все краски человека становятся знаковым отражением душевной и умственной работы, характерной для эпохи и поколения.

В сущности, Герцен был человеком 30-х годов, то есть принадлежал к той плеяде “русских мальчиков”, к которой могут быть причислены Н.В. Станкевич, Т.Н. Грановский, И.В. Киреевский, М.А. Бакунин, В.Г. Белинский и другие.

В то время, воспользуемся обобщающим свидетельством самого Герцена, “Россия б у д у щ е г о существовала исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства, до того ничтожными и незаметными, что им было достаточно места между ступнёй самодержавных ботфорт и землёй, – а в них было наследие 14 декабря, наследие общечеловеческой науки и чисто народной Руси”.

Юношеские мечты, нескончаемые разговоры и споры о судьбе России, о философии, о назначении человека, поэзия, музыка, театр, история – всё это составляло широкий круг их интересов, наполняло жизнь, закладывало основы миросозерцания, согревало задушевностью человеческого общения и искренней дружбой.

Но главным для самого Герцена в те годы его духовного становления было стремление “доработаться” до себя, понять смысл бытия и своё собственное назначение, чтобы как можно полнее выразить свою богато одарённую личность.

Именно “полнота” становится ключевым словом в его записях тех лет и позже. Полнота жизни, проявляющаяся во всём: в творчестве, в общении, в любви... Полнота самовыражения...

Современники свидетельствуют, что в кругу друзей, в самых резких спорах, подчас доходящих до ожесточения, Герцену с его острым, диалектичным, не чуждым парадоксов и в то же время логичным умом почти не было равных, хотя среди спорщиков были и такие сильные противники, как А.Ф. Хомяков или тот же В.Г. Белинский.

Спор для Герцена был той стихией, где он чувствовал себя как рыба в воде, но это был и путь совместного искания истины, а не только азарт и игра ума. Герцен никогда не чувствовал себя обладателем истины в последней инстанции, кроме того, для него любая идея одушевлялась прежде всего личностью проповедовавшего её, связывалась с лицом (ещё одно ключевое понятие), окрашивалась её тоном, напитывалась её кровью.

Вот что он, в то время западник, “русский европеист”, записывал в дневнике, например, об идейном противнике славянофиле Киреевском: “Иван Киреевский, конечно, замечательный человек; он фанатик своего убеждения так, как Белинский своего. Таких людей нельзя не уважать, хотя бы с ними и был диаметрально противуположен в воззрении...” Герцен мог поддаться обаянию идеи под воздействием лица, личности, её отстаивавшей, ему свойственно было, несмотря на весь его скептицизм, очаровываться людьми, однако же не до такой степени, чтобы отступиться от собственных убеждений.

Впрочем, он не считал невозможным совершенно не менять даже самые краеугольные из них, если они переставали удовлетворять важнейшим критериям – здравому смыслу, логике и реальности, – каким подвергал он любой “абстракт”.

Это была его, именно герценовская, позиция – позиция реализма, пожалуй, никем среди его русских современников так последовательно и ярко не выраженная, хотя “реалистами” называли себя нигилисты вроде Д.И. Писарева и других революционных демократов. Как раз нигилистом-то Герцен не только не был, но и постоянно отстаивал культурно-историческую преемственность, а любое явление стремился увидеть именно в контексте культуры и истории, как отечественной, так и мировой.

Это не значит, что Герцен не способен был увлечься, что романтика, в том числе и социальная, причём доходящая до откровенного радикализма в своих отрицаниях и утверждениях, ему не была свойственна. Напротив, по размаху и накалу душевной жизни, несмотря на холодный рассудок и склонность к рефлексии и анализу, он во многом не чужд был романтизму (что, кстати, отразилось и на его стиле, богатом метафорами, часто возвышающемся до пафоса). Его упования на революцию в Европе и духовный кризис после поражения, его разочарование в “мещанском” Западе и надежда на Россию в связи с идеализированной им сельской общиной, в которой ему мерещился зародыш будущего коммунизма, надежда на дремлющие силы славянского мира – эти романтические иллюзии, обретавшие в нём страстного пропагандиста, рассеивались при более тесном и, увы, трагическом соприкосновении с несговорчивой исторической действительностью, готовой зло посмеяться над любыми благими порывами.

Оставаясь страстной личностью, человеком, по преимуществу способным увлекаться, заблуждаться, он и отстаивал прежде всего принцип гуманности, то есть право быть свободным существом, опирающимся на собственные совесть и разум. Он видел необходимость “связи с всемирным, с всеобщим, с человечеством”, а существеннейшим началом подлинного патриотизма считал общечеловеческое. Он признавал права разума, но он признавал и права сердца, он знал и ценил страсть как один из самых сильных двигателей жизни, но он не меньше отдавал должное и “холодному солнцу реального понимания”.

Собственно, человечество и сегодня не далеко ушло от разрешения подобных альтернатив и коллизий. И сегодня подобные вопросы остаются во многом актуальными, так что опыт Герцена в их осмыслении и ответы на них, которые у него, находившегося в постоянном духовном движении, так и не стали окончательными, нисколько не устарели. Широта понимания и гуманность по-прежнему нуждаются в утверждении в противовес фанатизму или обскурантизму, выдающему себя за просвещённый консерватизм. Заслуга Герцена, что он не просто в собственной жизни, в том числе и личной, глубоко интимной её сфере, выстрадал эти ответы, но и вынес их на обсуждение общественности, показал в «Былом и думах», как кровно связаны и переплетены они с историей.

Он не раз высказывал своё кредо на страницах публицистических работ, но и в предназначенном для самого себя дневнике 1842–1845 годов продолжал прерванный разговор с товарищем, как бы подтверждая высказанный тезис: “Да, люди (то есть развившиеся до современности) не хотят, чтоб что-нибудь вперёд шло без сознательных уступок мнению, положительному законодательству, преданию etc. Всё хотят провести сквозь горнило сознания; с этим вместе детские верования, готовые понятия о добре и зле уничтожаются. Человек ищет полной свободы не для своеволья, а для разумно-нравственного бытия”.

Собственно, и политические взгляды Герцена вырастали из этого его кредо, согласно которому человек не просто имеет право, но обязан пробиваться к истине, отбрасывая путы прежних готовых воззрений, чтобы обрести подлинное “я” и подлинную человеческую этику. “Критика, – писал он в том же дневнике, размышляя о путях развития философской мысли, – делается исполненною высокой страстности, она делается религиозна наконец. Само отрицание, конечно, вместе и положение. Её знает свобода так, как знала философия самопознание. Свобода, то есть освобождение от внешнего, мёртвого ограничения, от цепей былого, не признанного за вечное самопознанием, свобода действования по разумению, мышление, изложение мысли etc”.

Да, именно “горнило сознания” (вспомним перекликающиеся с этой метафорой слова Достоевского, что его “вера сквозь горнило сомнения прошла”) – важнейшее начало человеческой свободы для Герцена. Сколько страстных строк посвящено ей в его лучших работах. Никто из современников, пожалуй, не уделил столько внимания свободе личности, сделав её краеугольным камнем своего миросозерцания и философии.

Цитирую: “Свобода лица – величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить её не менее, как в ближнем, как в целом народе”.

Герцен не случайно сделал проблему личности, её свободы, её прав, её достоинства, одним из главных пунктов своей проповеди. Даже увлекаясь социалистическими идеями и идеализируя сельскую общину, он не забывал об этом, поскольку отдавал себе отчёт, что в России “...лицо всегда было подавлено, поглощено, не стремилось даже выступить. Свободное слово у нас всегда считалось за дерзость, самобытность за крамолу, человек пропадал в государстве, распускался в общине”.

Сознание, разум – залог, по Герцену, не только свободы, но и – человеческого достоинства. Человек, отказывающийся от самостоятельного мышления в пользу беспрекословного следования традиции ли, вере, догме ли, уже не может, по Герцену, претендовать быть личностью в полном смысле. Критика же – путь к истине, расчищение завалов истории, трезвый взгляд на порядок вещей. Верования, авторитеты, предания, какими бы сакральными и неизменными они ни казались, должны быть испытуемы мыслью, анализом, препарируемы холодным скальпелем рассудка.

Герцен убеждён, что какой бы горькой и неприглядной ни была истина, человек должен видеть её во всём объёме, не отворачиваться и не закрывать глаза. Кто-кто, а уж он прекрасно осознавал огромную значимость той же религии для человека. Религии, которая, по его словам, “врачует всё”. И ему были не чужды в юности религиозные настроения и искания, и свои социально-политические идеи он поначалу связывал с христианством, в судьбах которого находил чрезвычайно много для понимания современной души.

Читаем всё в том же его дневнике: “Христианство удивительно приготовило индивидуальность к настоящему. Углубление в себя, признание бесконечности в себе, очищенный и вместе доведённый до высочайшей степени эгоизм и, след., развитие собственного достоинства. А с другой стороны, мысль самопожертвования для всеобщего, любовь и пр. Эта борьба сама по себе развила всё богатство духа человеческого”.

Богатство духа человеческого и собственное достоинство – для Герцена высшее достижение современной западной культуры, многое почерпнувшей именно у христианства. Но Герцен резко отчёркивает ту сторону религии, которая идёт, по его мнению, вразрез с полнотой жизни, необходимой человеку для раскрытия всех его потенций: отрицание телесного, материального, земного оборачивается для человечества драмой, в которой гибнут лучшие натуры.

В этом смысле ни прогресс цивилизации, ни социализм, ни вообще будущее человеческого рода, для которых Герцен хочет работать, не становятся для него идолами, он не согласен приносить им в жертву простые человеческие ценности, жизнь как таковую. Только настоящее во всей полноте предоставляемых им человеку возможностей, только живая полнокровная жизнь со всеми её радостями и невзгодами заслуживают внимания.

В главе «Роберт Оуэн» («Былое и думы»), содержащей важнейшие его мысли, Герцен пишет: “Не проще ли понять, что человек живёт не для совершения судеб, не для воплощения идеи, не для прогресса, а единственно потому, что родился, и родился для (как ни дурно это слово)... настоящего, что вовсе не мешает ему ни получать наследство от прошедшего, ни оставлять кое-что по завещанию. Это кажется идеалистам унизительно и грубо; они никак не хотят обратить внимание на то, что всё великое значение наше, при нашей ничтожности, при едва уловимом мелькании личной жизни, в том-то и состоит, что, пока мы живы, пока не развязался на стихии задержанный нами узел, мы всё-таки сами, а не куклы, назначенные выстрадать прогресс или воплотить какую-то бездомную идею”.

Отстаивая свободу личности, нравственную независимость и самостояние её, всячески подчёркивая ценность настоящего, Герцен становится своего рода философом жизни. “Зачем всё живёт? – пишет он. – Тут, мне кажется, предел вопросам; жизнь – и цель, и средство, и причина, и действие. Это вечное беспокойство деятельного, напряжённого вещества, отыскивающего равновесие для того, чтобы снова потерять его, это непрерывное движение – ultima ratio, далее идти некуда... Жизнь не достигает цели, а осуществляет всё возможное, продолжает всё осуществлённое, она всегда готова шагнуть дальше – затем, чтобы полнее жить, ещё больше жить, если можно; другой цели – нет”.

Философия, основывающая человека только на нём самом, на его совести и разуме, почти всегда трагична. Человек – историческое существо, а история, несмотря на весь приписываемый ей детерминизм (Герцен тоже отдал этому дань), любит “демонически” посмеяться над его прожектами и порывами. Герцен прошёл через многие разочарования, и человеку им посвящены не только проникновенные, духоподъёмные слова, но также слова боли и даже отчаянья (“Меня просто ужасает современный человек. Какая бесчувственность и ограниченность...”).

Социализм, который виделся Герцену целью общественного развития, и революция как путь к нему также не остались без огня герценовской критики. Несмотря на весь свой первоначальный радикализм, он сумел увидеть и осознать способность революции превращаться в кровавый террор, а лозунг свободы – в тюрьму и погром. Он, несмотря на своё народничество, на веру в крестьянина, в мужика как революционную силу, пришёл к пониманию, что пока человек не свободен внутренне, пока он не развит, пока раб в душе, внешне его не освободить. Отсюда мысль о необходимости постепенности в социальном развитии в противовес революционному насилию.

Несовпадение идеи и реальности оказывалось не просто трагическим противоречием, но и приговором самой идее. Герцен писал: “Исполнение социализма представляет также неожиданное сочетание отвлечённого учения с существующими фактами. Жизнь осуществляет только ту сторону мысли, которая находит себе почву, да и почва при том не остаётся страдательным носителем, а даёт соки, вносит свои элементы”.

Почва – это не только государственное устройство, история, традиции, но и сам человек с его предрассудками, заблуждениями, непросветлённостью сознания и безразличием к высшим ценностям. Посмертно опубликованные «Письма к старому товарищу» – ярчайший документ, свидетельствующий о не прекращавшейся эволюции Герцена-мыслителя.

Подобно Чаадаеву, которого Герцен ставил чрезвычайно высоко и чьи идеи во многом были ему близки, Герцен не желал жить с закрытыми глазами. Бесцельность движения, господство случайности (вот ещё непреложная данность реальности, вызывавшая яростный и бессильный протест Герцена), не говоря уже о несправедливом социальном неустройстве, – этому можно было противопоставить лишь мужество. Мужество борьбы – на исторической сцене и мужество стоицизма – в сфере частной жизни.

Противопоставить ту же гуманность, то есть веру в человека, в богатство его духа и его возможностей – вопреки всему. И ещё принцип развития, который Герцен осуществлял в своей собственной жизни, до конца дней приникая к источнику высокого искусства, перечитывая Шекспира, Гёте, Байрона и не прекращая вести просветительскую деятельность даже тогда, когда внимание к его слову стало не столь ощутимо. В себе самом он осуществлял идею всесторонне развитого, внутренне свободного человека, искал гармонию и любовь, но и не отказывался от “слова отрицанья”, если видел к тому повод.

К   сожалению, Герцена нередко отодвигают на второй план – как в истории отечественной словесности, так и в истории отечественной мысли, как будто этот гигант не сделал столь много для русской культуры и литературы. Экстрема часто вызывает больший отклик, а Герцен, несмотря на то что считался одним из основных деятелей революционного движения (именно этот аспект его деятельности по преимуществу становился объектом изучения в советскую эпоху), постепенно изживал свой экстремизм, обретая всё большую широту и глубину понимания человека и истории.

Ясный ум, огромная культура и живая совесть, чутко откликавшаяся на всё человеческое и историческое, наполнявшие его жизнь и труды, неустанный поиск истины сделали из него трагическую, но светлую, героичную личность. И она, безусловно, заслуживает самого пристального внимания.