Сергей Волков

Рассказ «Ионыч», традиционно входящий во все школьные программы, посвящён весьма характерной для Чехова проблеме противостояния человека и жизни, духовного перерождения человека, внутреннего сопротивления такому перерождению. Мы уже встречались с этой проблемой при чтении рассказов «Учитель словесности», «Крыжовник», пьесы-монолога «О вреде табака» и имеем возможность, изучая «Ионыча», дополнить и обобщить накопленные наблюдения.

Урок начинаем с выяснения особенностей композиции рассказа. Обязательно стоит спросить учеников, с какой временной точки ведётся повествование, где, условно говоря, находится автор в момент рассказывания. Ребята должны заметить, что в четырёх из пяти главок рассказа употребляются глаголы прошедшего времени, тогда как в последней главке — настоящего: “Старцев... тяжело дышит, ходит, откинув назад голову... едет на тройке” и так далее. Кроме того, в тексте иногда встречаются и другие указания на то, что события рассказа совершались в прошлом: “Он шёл пешком, не спеша (своих лошадей у него ещё не было)”. Таким образом, можно сделать вывод о том, что автору уже в самом начале известен конечный итог событий (да и название рассказа — «Ионыч» — отсылает читателя именно к финалу). Это важно помнить, поскольку при выбранной таким образом позиции автору — вольно или невольно — приходится уже в самой первой главке подмечать в герое те чёрточки, которые приведут его к резкому изменению в конце рассказа.

При разговоре о композиции следует также подчеркнуть так называемую пунктирность повествования, позволяющую охватить в коротком рассказе довольно большой отрезок жизни героев. Каким образом достигается эффект сгущения времени? Можно ли установить, сколько лет проходит с момента начала рассказа до его окончания? В чём смысл и роль начальных фраз некоторых главок: “Прошло четыре года”, “Прошло ещё несколько лет”? Как удаётся автору передавать ощущение бессобытийности времени? Все эти вопросы можно предложить классу для обсуждения. Тема незаметно проходящего времени уже знакома нам по другим рассказам Чехова; мы сталкивались с ней, например, при чтении «Скрипки Ротшильда», герой которой на пороге собственной смерти задаёт простые, наивные, но глубокие вопросы: “Почему человек не может жить так, чтобы не было... потерь и убытков?.. Зачем люди делают всегда именно не то, что нужно?.. Зачем вообще люди мешают жить друг другу?.. Зачем на свете такой странный порядок, что жизнь, которая даётся человеку только один раз, проходит без пользы?”. Жизнь человека утекает в какие-то мелочи как сквозь пальцы, от неё — и в прямом, и в переносном смысле — остаются одни “страшные убытки” — это ощущение владеет многими героями Чехова. В своих рассказах Чехов открывает потаённый трагизм самого хода жизни; трагедия — не в исключительных событиях (эту “ниточку” мы потянем потом в разговор о чеховской драматургии, ср.: “...в жизни не каждую минуту стреляются, вешаются, объясняются в любви <...> больше едят, пьют, волочатся, говорят глупости”), а в медленном, бессобытийном движении жизни. Она засасывает, как огромное болото; тема сопротивления этому засасыванию станет основной у Чехова.

Вернёмся к «Ионычу». После выяснения особенностей композиции становится ясно, что основная цель рассказа — это показ изменения героя, превращения Старцева в Ионыча. Какова же исходная точка отсчёта? Иными словами, что мы узнаём о Старцеве в первой главке?

Скорее всего, ответы учеников сведутся к разного рода биографическим справкам: возраст, профессия и т.д. А что мы узнаём о его характере? И самое главное — как мы о нём узнаём? Очевидно, что Старцев проявит себя в отношениях с семьёй Туркиных, которой, собственно, главка и посвящена. Эта семья подаётся в двойном освещении: сначала читатель увидит её глазами жителей города С., а затем — Старцева, который посетит её впервые. Через разницу восприятий и приоткроется читателю характер Старцева. Что же в семье Туркиных заметит Старцев? Что сделанные наблюдения могут рассказать о нём самом? — вот примерные вопросы для учеников.

Старцев — интеллигент. И не только по роду занятий. Он имеет художественное чутьё, может отличить истинное искусство от подделки. Именно он оценит романы Веры Иосифовны как ненастоящие
(а позже и просто как бездарные), именно он воспримет игру Котика вот так: “Екатерина Ивановна села и обеими руками ударила по клавишам; и потом тотчас же опять ударила изо всей силы, и опять, и опять; плечи и грудь у неё содрогались, она упрямо ударяла всё по одному месту, и казалось, что она не перестанет, пока не вобьёт клавишей внутрь рояля... Старцев, слушая, рисовал себе, как с высоты горы сыплются камни, сыплются и всё сыплются, и ему хотелось, чтобы они поскорее перестали сыпаться”. Позже, как известно, и сама Екатерина Ивановна поймёт, что не имела великого, как полагали все, таланта, пока же это чувствует один лишь Старцев. Наш герой вообще выделяется из среды, он способен смотреть на жизнь шире, чем “самая образованная и талантливая семья” города С.

Однако уже в первой сцене есть некоторые моменты, которые придут на память читателю позже, когда будет известен итог развития Старцева. Вот Старцев слушает всё тот же роман “о том, чего никогда не бывает в жизни” или грохочущую музыку — и слушать ему, несмотря ни на что, “приятно, удобно”, не хочется вставать. Не надо обличать героя — действительно, “после зимы, проведённой в Дялиже, среди больных и мужиков, сидеть в гостиной... и слушать эти шумные, надоедливые, но всё же культурные звуки, — было так приятно, так ново...” Желание отдохнуть, расслабиться, хоть недолго побыть в более близкой тебе по уровню среде — всё это очень понятно и естественно, но что-то настораживает в авторской интонации. И ещё раз почувствуется эта настороженность в тот момент, когда Старцев, поддавшись общему порыву, воскликнет: “Прекрасно!” — про ту самую музыку, которая только что напоминала ему грохот камней. Это, конечно же, комплимент понравившейся ему Екатерине Ивановне — и всё же способность героя к своего рода неискренности, уступке, поведению “как все” уже замечена.

Подчеркнём, однако, что не нужно усиленно выделять все эти детали и тем более строить на них какие-то глобальные выводы о “начале нравственного перерождения” героя. Это будет явной натяжкой. Ученики сразу почувствуют “тенденцию” и будут по мере сил противостоять ей, приводя факты противоположной направленности, которых гораздо больше. Действительно, в первой и второй главках имеются указания на то, что Старцев честно лечит, много трудится: вспомним хотя бы, что второе посещение Туркиных произошло более чем через год, поскольку у Старцева не было ни минуты свободного времени. (Можно, кстати, рассказать ученикам о реальной жизни и работе земских докторов, прочитать некоторые фрагменты из «Записок юного врача» М.Булгакова, с тем чтобы, в частности, превратно не толковать факт наличия у Старцева собственных лошадей: земскому врачу приходилось много передвигаться, быть на ногах и днём и ночью, и лошади — в нашем случае — были для Старцева не “роскошью”, а “средством передвижения”.) Кроме того, Старцев близок читателю и желанием найти родственную душу в жизни, которая уже начала показывать герою свою страшную силу, таящуюся в однообразии, повторяемости. Его попытки общения с Екатериной Ивановной, в открытую смеющейся над ним, вызывают неподдельное сочувствие: “С ней он мог говорить о литературе, об искусстве, о чём угодно, мог жаловаться ей на жизнь, на людей, хотя во время серьёзного разговора, случалось, она вдруг некстати начинала смеяться... он с волнением спрашивал у неё всякий раз, о чём она читала в последние дни, и, очарованный, слушал, когда она рассказывала”. Старцев одинок, ему нужен близкий по духу человек. Среда, в которой он вращается, не предоставляет ему такого человека. Екатерина Ивановна, единственная в этом городе, кто мог бы его понять, не понимает, поскольку сама тяготится этой средой, страстно мечтает из неё вырваться, а Старцева воспринимает как одного из представителей этой самой среды. Потому и отказывает ему. По сути дела, «Ионыч» — это рассказ о том, как могли бы встретиться и помочь друг другу два человека и как они не встретились, не помогли, не увидели друг друга.

Но разговор об этом впереди. Пока продолжим вместе с учениками набирать “плюсы” Старцева. Чувство к Екатерине Ивановне обогащает его. Вспомним знаменитую сцену на кладбище, где Старцеву на миг приоткрывается таинственная красота мира, преображённого лунным светом: “На первых порах Старцева поразило то, что он видел теперь первый раз в жизни и чего, вероятно, больше уже не случится видеть: мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом тёмном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную”. Здесь важно не только то, что Старцев готов к своего рода философскому взлёту, но и не менее существенная способность “остановиться, оглянуться”, разомкнуть череду повторяющихся событий, открыть себя для восприятия единичного, уникального. Именно в этой способности — залог возможной победы над той самой пошлостью жизни, изображению которой посвящены многие рассказы и повести Чехова. И очень грустно становится, когда эта способность героя оказывается не поддержанной, невостребованной, гаснет, как слабый огонёк на ветру. И вот уже рядом с голосом Старцева слышен чей-то другой, негромкий пока, но какой-то неотвязчивый голос: “К лицу ли ему, земскому доктору, умному солидному человеку, вздыхать, получать записочки, таскаться по кладбищам, делать глупости, над которыми смеются теперь даже гимназисты? К чему поведёт роман? Что скажут товарищи, когда узнают?” И наконец финальное: “Ох, не надо бы полнеть!” Так просыпается в Старцеве Ионыч.

На этом этапе разговора стоит дать письменное задание. Пусть ребята проанализируют самостоятельно третью главку рассказа. В ней нельзя пройти мимо внутреннего диалога в день перед объяснением с Котиком, построенного на споре двух уже знакомых нам “половин” героя. Последняя реплика этого диалога (“Дадут приданое, заведём обстановку”) — итог борьбы. После отказа Котика — три дня переживаний, а дальше — успокоенность.

Однако Старцев не во всём уступает Ионычу. Будет в рассказе момент, когда, кажется, герой может стать прежним. И это опять момент, связанный со взаимоотношениями с Екатериной Ивановной. Почему надежда на возрождение есть? Можно ли сказать, что Старцев ещё жив в Ионыче? Что помешало герою возродиться? — это вопросы для анализа четвёртой главки. Отметим, что, несмотря на своё изменение, Старцев всё так же выделяется из среды. Его идеалы и идеалы обывателей города С. всё так же различны. Он прекрасно осознаёт пустоту жизни, которую ведут люди, окружающие его, однако сам оказывается втянутым в эту жизнь: “Как мы поживаем тут? Да никак. Старимся, полнеем, опускаемся. День да ночь — сутки прочь, жизнь проходит тускло, без впечатлений, без мыслей... Днём нажива, а вечером клуб, общество картёжников, алкоголиков, хрипунов, которых я терпеть не могу. Что хорошего?” Это о них — но и о себе тоже. О себе даже больше, чем о них. И опять это не только рассказ, но и просьба — о понимании, только уже не такая настойчивая, как прежде: “Огонёк всё разгорался в душе, и уже хотелось говорить, жаловаться на жизнь...” И, несмотря на горячий отклик со стороны Екатерины Ивановны, несмотря на её восхищение, огонёк гаснет. Как не похожи слова Котика на те, которые когда-то слышал Старцев: “...у вас работа, благородная цель в жизни... я часто думала о вас. Я только о вас и думала... вы представлялись мне таким идеальным, возвышенным... Вы лучший из людей, которых я знала в этой жизни...” Как нуждался он в таких словах раньше! Теперь же они свидетельствуют только об очередной “невстрече”: Котик всё так же не понимает Старцева, она общается не с ним, а с выдуманным ей самой идеальным героем. Реальный же Старцев теперь вместо “помощи страдальцам, служения народу” “добывает практикой” жёлтые и зелёные бумажки...

Итог рассказа печален: полная потеря себя, окончательное замещение Старцева Ионычем. Кто же виноват в этом изменении? Все и никто. Не снимая ответственности за самодеградацию с Ионыча, автор, однако, подводит читателя к мысли, что причины изменения человека заключены в самой жизни, в её медленном движении, неотвратимо превращающем самые “благие порывы” в собственную противоположность. “«Ионыч» — рассказ о том, как неимоверно трудно оставаться человеком, даже зная, каким ему следует быть” — эти слова современного исследователя творчества Чехова можно предложить в качестве темы итоговой письменной работы. В сильном классе интересным окажется задание сравнить судьбу чеховского персонажа и героя повести Гоголя «Портрет». При таком сравнении наряду с многочисленными сходствами будет выявлено весьма важное различие в структуре конфликта двух произведений: герою Чехова не противостоит (как это происходит в случае с Чартковым) никакая зримая, конкретная сила; ничего экстраординарного в жизни Старцева не происходит, никакой дьявольщины нет и в помине, никто ни в чём формально не виноват. Причины всех происходящих с героем превращений растворены и заложены во внутреннем течении обыденной жизни.