А паразиты — никогда!
(Из известной песни)

Слово это довольно необычно. Дело в том, что все слова по большей части относятся к какому-нибудь слою языка. В языке образованных людей едва ли услышишь такие выражения, как в натуре или я в отпаде (разве что произнесённые в шутку), а крестьянин или пролетарий вряд ли будет распространяться об универсуме и трансценденции. Кроме того, язык делится на так называемые профессиональные подъязыки, у каждого из которых — свой словарный состав. Математик говорит об интеграле и дисперсии, геолог — о стратах и синклиналях, лингвист — о парадигмах и синтагмах.

Что же касается паразита, то это слово, кажется, кочует по всем слоям и подъязыкам. Подвыпивший пролетарий выразит свой гнев восклицанием: “У, паразит!” О паразитах говорят медики и биологи. Политологи и экономисты бурно обсуждают вопрос о паразитических группах населения, языковеды — о паразитарных словечках и частицах (типа э-э, стало быть, это самое, употребляемых не к месту). Даже юристы включают это слово в свою терминологию: советский уголовный кодекс осуждал людей, ведущих паразитический образ жизни (к числу осуждённых, как известно, относился Иосиф Бродский).

Так почему же это слово так широко распространилось? Для ответа на этот вопрос попробуем обратиться к его истории, благо она довольно прозрачна и совсем не требует применения тонких методов сравнительного языкознания. Слово это пришло к нам из древнегреческого. Приставка para означает “около”, sitox —“хлеб”. И слово parasitox означало “сотрапезник”, “спутник” (тот, с кем делят еду). Как видим, ничего отрицательного оно не значило. И его точный перевод (так называемая калька) на русский язык — нахлебник — означает не совсем то, что паразит. Нахлебник — это не тот, кто живёт чужим трудом, а тот, кто столуется в чужой семье, обычно оплачивая свои обеды и ужины. Всем памятный Александр Иванович Корейко был нахлебником у ребусника Синицкого, но никто бы не обвинил его в паразитировании на чужой семье. (Правда, в современном языке слова нахлебник и паразит сблизились.)

Но греческое parasitox постепенно приобрело статус литературного термина. Начиная с III века до н.э. характер греческой литературы стал существенно меняться: всё реже писатели обращались к мифологическим сюжетам, всё больше их стала занимать повседневная жизнь человека. Благодаря этому появились совершенно новые литературные жанры: новая аттическая комедия и роман. Они уже утратили ту жёсткую структуру сюжета и действия, которая была свойственна древней драме и эпосу, но их собственные сюжеты ещё строились по определённым схемам и герои в них отбирались по определённым ролям. Одной из ролей и был парасит — нахлебник, живущий в доме у богатого человека и выполняющий за это разные его мелкие поручения. Естественно, такой персонаж служил предметом крайнего осуждения для трудолюбивого крестьянина и ремесленника, поэтому он обычно наделялся самыми отрицательными чертами: он и бездельник, и обжора, и сластолюбец, и мелкий воришка, и обманщик. Именно благодаря греческому роману и новой аттической комедии слово парасит (в ином произношении — паразит) получило своё современное значение — не просто человек, делящий с кем-то свою еду, а захребетник, едящий чужой хлеб. Именно в этом значении слово проникло в различные науки: сначала в биологию, когда паразитами стали именоваться живые существа, питающиеся чужими соками: паразиты-растения — некоторые виды лишайников, грибов, омела; паразиты-животные — блохи, вши, некоторые черви. По аналогии то же наименование получили и люди, не создающие материальных ценностей, а живущие за счёт других. В русском языке слово паразит известно с 1806 года, а в дополнении к словарю Даля его научный редактор академик И.А. Бодуэн де Куртенэ приводит такой пример: “«Чёрная сотня» — явление, несомненно, паразитарное, и поэтому мы вправе ожидать в нём атрофию многих человеческих признаков и, напротив, усиленное развитие других”. Как видим, для И.А. Бодуэна де Куртенэ была очевидной параллель между паразитизмом биологическим и духовным, социальным. Этим же термином широко пользовался К.Маркс, гневно обличавший “паразитические классы”, “паразитический” (то есть не промышленный, а финансовый) капитал и так далее. Насколько правомерны были его обличения — вопрос особый. История не высказалась в их пользу, но не будем сейчас на этом останавливаться. Нас интересует другое: откуда взялся термин паразит — ясно, но почему он так решительно вошёл в бытовой и даже приземлённый язык?

И здесь объяснение надо искать в истории. Октябрьский переворот был совершён последователями Маркса, спроектирован по марксистским лекалам, и создание нового общества было задумано по Марксу. Естественно, большевики изъяснялись марксистской лексикой, и неудивительно, что её термины и обороты широко проникли в народную речь. Язык газеты, митинга и плаката стал символом нового общества и образцом для подражания. Одним из самых значимых новых слов и стало паразит. Впрочем, есть и ещё один источник его проникновения в общую лексику. Животные-паразиты, как известно, представляют большую опасность — и тем, что отсасывают кровь и питательные вещества из организма, изнуряют его, и тем, что переносят инфекцию. Одним из страшных бедствий времён революции стала, как известно, эпидемия сыпного тифа, которую переносят вши. Ленин даже как-то раз объявил: “Или вошь победит революцию, или революция — вошь”. А как велась с ней борьба? Помимо прожарок одежды, стрижки наголо большое значение придавалось санитарной пропаганде, когда тысячи врачей-лекторов и десятки брошюр объясняли населению вредность паразитов и способы борьбы с ними.

Вот так в массовом сознании и утвердилась мысль о том, что паразиты — никогда, паразит — это тот, кто подобен свергнутым классам или вредоносным, подлежащим истреблению насекомым. А у языка тоталитарного общества есть особенность, которая называется ослаблением смысловой компоненты. Что это значит? В каждом слове присутствует два начала: смысл и оценка. Смысл — это то, что связывает слово и названный им предмет. Таких связей обычно существует очень много; иногда они выглядят противоречащими друг другу. Например, победитель при Аустерлице и побеждённый при Ватерлоо относится к одному и тому же человеку, наделённому одним именем — Наполеон Бонапарт. Оценочный же компонент выражает отношение говорящего к предмету и событию. Слово сладкий имеет скорее положительный оценочный компонент, а слащавый и приторный — отрицательный. И в тоталитарном языке слова нередко теряли свои смыслы и связь с означаемым предметом. Если вам, читатель, за тридцать или больше, то вы можете помнить прессу застойного периода. В ней не было недостатка в таких определениях, как прогрессивный и реакционный, народный и антинародный. Но если вспомнить, что прогрессивным и народным считался, к примеру, режим центрально-африканского диктатора-людоеда (в прямом смысле этого слова!) Жозефа Бокассы, то становится ясным, что все эти слова употреблялись не в общепринятом значении этого слова. Они не выражали ни смысла — тех черт, которые действительно связаны с этими словами, ни значения — не указывали на предмет, обладающий данными чертами. Они обозначали только оценку предмета. Прогрессивный и народный означало — “одобряемый официальной советской пропагандой”. Когда менялись оценки — менялись и эпитеты. Такие политики и деятели культуры, как Бертран Рассел, Махатма Ганди, Джон Кеннеди, в разное время по-разному оценивались нашим руководством и соответственно превращались то в реакционных, то в прогрессивных.

Язык низов общества очень близок к тоталитарному языку, недаром тоталитаризм черпает поддержку именно среди люмпенов. Сознание человека, не пропитанного ни традиционной, ни духовной культурой, склонно упрощать мир и делить его на своих и чужих. И замена смысла слова его оценкой находит в его душе самый живой отклик. Поэтому слово паразит стало значить просто “нехороший человек”. Когда простая баба из одного рассказа И.Грековой бурчала на своих соседей по коммуналке: “Во паразитство! И ночью спокою нет. Тыр да тыр. Днём дрыхнут, а ночью вырят (болтают. — К.К.). Всё как не у людей”, она не вспоминала ни героя новой аттической комедии, ни санпросветскую пропаганду, ни марксистские постулаты. Она просто выражала неодобрение доступными ей средствами.

ЭЛЕМЕНТ

Повесть А.Гайдара «РВС» заканчивается тем, что бойцы-красноармейцы выдают главному герою — мальчику по кличке Жиган — справку такого содержания: “Есть он, Жиган, не шантрапа и не шарлыган, а элемент, на деле доказавший свою революционную сознательность”. Как видим, творцы этого документа не отличались высокой культурой речи. Откуда же в их языке появилось мудрёное словечко “элемент”? Ведь это отнюдь не художественный вымысел: стоит обратиться к любому документу времён октябрьского переворота, и слово элемент бросится в глаза — мелкобуржуазный, пролетарский, кулацкий и т.д. Это значение слова элемент оказалось не слишком устойчивым. В словаре под редакцией Д.Н. Ушакова при перечислении восьми главных значений слова на первом месте приводится: “Составная часть чего-н... Классовые элементы общества. Меньшевизм — это тактика полубуржуазных элементов пролетариата (Сталин)”. А вот в более позднем словаре С.И. Ожегова элемент для обозначения человека или общественной группы даже не упоминается. В языке есть своя “изменчивая мода”, и мода на сведение человека к элементу ушла в прошлое вместе с её зловещим законодателем, процитированным в словаре Ушакова. И в современном русском языке такое употребление слова вновь стало тем, чем оно было изначально, — вульгаризмом.

А вот что говорит об элементе лексикограф, живший задолго до революционных катаклизмов: “Элементъ м., [нем. Element oт лат. elementum, составл. из названий букв L M N]... начало, основа, стихия, простое, несложное вещество”. Все эти значения существуют в русском языке, слово элемент действительно заимствовано из латинского языка через немецкий (известно в русском языке с XVIII века). А вот при чём здесь латинские буквы? Дело в том, что в древнем латинском алфавите не было буквы J, она появилась впервые во Франции в XVI веке. Таким образом, буквы L, M, N начинали в алфавите второй десяток. И в том, что они стали обозначать именно элемент, первоначало, первооснову, видится глубокий символический смысл. Первый десяток букв ассоциировался с наблюдаемым миром, находящимся перед глазами, второй десяток — с умопостигаемым, лежащим в основе наблюдаемого, первичным. L, M, N — это первоначало первичного мира.

Но за этим первоначалом скрывались различные понятия. Сами римляне не создавали философских и космогонических систем: они воспринимали философские достижения древних греков. В I веке до н.э. в Риме была опубликована большая поэма «О природе вещей», написанная Титом Лукрецием Каром. В звучных стихах Лукреций излагал так называемую атомистическую теорию — создание великих древнегреческих философов Демокрита и Эпикура. Они предполагали, что весь мир состоит из мельчайших, неделимых далее частиц — атомов (от греч. atomoV — “неделимый”). Атомы имеют разную величину и форму, чем и объясняется разнообразие мира. Для перевода греческого atomoV Лукреций использовал разные слова, в том числе и elementum. Но гениальная идея Демокрита и Эпикура разделялась не всеми античными учёными. Знаменитый Аристотель полагал, что всякое вещество делимо до бесконечности. Но идея о существовании первоначал, к которым сводимы все природные тела, была ему близка. Эту роль он отводил не частицам, а свойствам, которых насчитал четыре: холод/тепло и влага/сухость. Опираясь на старинное разделение всего сущего на воду, огонь, землю и воздух, Аристотель определял воду как холодную и влажную, огонь — горячий и сухой, землю — холодную и сухую, воздух — горячий и влажный. И римские последователи Аристотеля называли словом elementum именно эти первоначала, образованные Аристотелевыми свойствами. Этому имени была суждена долгая и плодотворная жизнь в науке. Средневековые алхимики полагали, что изменяя в предмете-элементе отдельные свойства, они могут создавать новые элементы. На этом и основывалась их вера в возможность превратить свинец в золото. Как хорошо известно, огромный материал, накопленный алхимиками, лёг в основы науки химии. Благодаря трудам голландца
А. ван Гельмонта, англичанина Дж. Дальтона было твёрдо установлено, что существуют вещества сложные, то есть разложимые на более простые, и простые, химическими методами далее не разложимые, служащие строительным материалом для первых. Простые вещества и были названы словом элемент как химические первоначала.

Успехи химии и физики в XIX веке привели к тому, что другие науки, в том числе изучающие общество, стали ориентироваться именно на них. Так возникла механическая картина мира. Общество представлялось тогдашним социологам (особенно марксистам) чем-то вроде химической лаборатории, общественная жизнь — взаимодействием различных классов, аналогичных химическим элементам.

Марксистская пропаганда и здесь привела к тому, что научный термин стал достоянием малообразованных масс. Естественно, в их представлении он огрубился до пародии; взгляд на человека как на подобие химического элемента один из героев романа Ю.Трифонова «Старик» довёл до абсурда; каждому своему знакомому и сослуживцу он давал примерно такую характеристику: “В тебе двадцать процентов мелкобуржуазной стихии, тридцать — крестьянской и только пятьдесят — истинно пролетарской”. И вот такой подход к человеку и лёг в основу не декларируемого, а подлинного советского образа жизни. От признания человека элементом недалёк путь и к знаменитым сталинским винтикам. Элементы могут быть ядовитыми и подлежат устранению — то же относится к людям и целым общественным группам. Как видим, слово оказалось довольно примечательным. В его истории отразилось очень многое — от зачатков естественно-научных знаний у древних римлян до характеристики и самохарактеристики социалистического строя.

СТИХИЯ

Вот ещё одно слово, пришедшее к нам из античности, на этот раз — от древних греков, и получившее широкое распространение в недавнее время. Выступления ораторов ленинской школы полны рассуждений о крестьянской, мелкобуржуазной и прочих стихиях, которым надо противопоставить железную пролетарскую

волю. В «Похождениях солдата Чонкина» секретарь райкома в ответ на сообщение о стихийном митинге чеканит колхозному парторгу: “Стихией, товарищ Килин, надо управлять!” Но это слово встречается не только в политической речи. Вспомним поэзию:

Шуми, шуми, свободная стихия.
                                     (Пушкин);

Писатель, если только он
Волна, а океан — Россия,
Не может быть не возмущён,
Когда возмущена стихия.
                     (Я.Полонский)

Как видим, здесь стихия не выступает как нечто враждебное или допускающее волевое управление собой. Стихия — это могучая, всеобъемлющая сущность, не только не подконтрольная человеческой душе, но, напротив, подчиняющая её себе; она может умиротворить или всколыхнуть душу.

А что понимали под стихией древние греки? В греческом языке слово stoiceion произведено от глагола steicw “шагать” (одного корня с русским до-стигать, стезя). Оно означало сперва “шаг, отрезок пути, часть ряда”, а также “тень от стрелки солнечных часов” (которая для наблюдателя как бы шагает, перескакивая с одного деления циферблата на другое). Кроме этого, метафорически stoiceion стало означать “буква алфавита” и “звук речи” как первоэлемент языка, а также первоначало всякой материи. Имя stoiceion получили четыре первоэлемента, о которых речь шла выше: огонь, вода, земля и воздух. Эти наиболее простые основы жизни представлялись хаотичными, живущими по своим собственным законам, непредсказуемыми. Такие выражения, как “мировая стихия” и “стихийное бедствие” зародились именно в античности. Судя по всему, и Демокрит называл мельчайшие частицы вещества не только atomoV, но и stoiceion. Кстати, обратим внимание на то, что одно слово обозначало и “звук”, и “частицу, первоэлемент”. Аналогия здесь вполне понятна: как речь строится из звуков, так и вещество — из атомов-стихий. И мой покойный учитель профессор О.С. Широков как-то высказал интереснейшее предположение. Греческий алфавит был уникальным в ряду современных ему: только в нём каждому отдельному звуку соответствовала отдельная буква. В более ранних письменностях знак обозначал отдельное слово (иероглифическая письменность) или отдельный слог. В финикийском алфавите, откуда греки заимствовали начертание и звучание большинства букв, нет знаков для гласных звуков. Изобретя букву для каждого звука, греки создали наиболее совершенный алфавит, так называемый фонологический, который в модификациях, именуемых латиницей и кириллицей, распространился по всему свету и вытеснил большинство других. Именно фонологический алфавит представил язык как структуру, состоящую из небольшого набора элементарных единиц. Отсюда оставался только один шаг до нахождения мельчайших частиц, из которых создан наш мир. И, по мнению О.С. Широкова, именно греческий алфавит и подсказал Демокриту его открытие. Иными словами, атомная теория, одно из величайших достижений античной философии, определена строением языка и строением алфавита. Нелишне вспомнить, что от глагола steicw, лежащего в основе stoiceion, образовано существительное sticoV, означающее “ряд”, а также “стих, стихотворная строка”.

Но всё-таки слово stoiceion применялось чаще не к атому, а к “первоэлементу”. Поэтому в науке оно не удержалось (исчезло вместе с представлением о четырёх первоэлементах), перейдя путём метафоры в речь поэтическую и отчасти бытовую. Стихией стала называться всеохватная и плохо структурированная субстанция, чьё поведение невозможно предугадать: воздушная, водная, земная стихия. Именно такой стихией представляется многим человеческое общество.

Отношение же коммунистов к стихии определялось их общим миропониманием. По их мнению, Маркс и Ленин дали им универсальные средства не только познания мира, но и управления им. Как говорил товарищ Сталин, “нет таких крепостей, которые бы не взяли большевики”, и как пелось в популярной песне:

Мы всё добудем, узнаем, откроем —
Холодный полюс и свод голубой!
                              (В.Лебедев-Кумач).

Поэтому стихия с её непредсказуемостью представлялась им враждебной силой, подлежавшей усмирению и обузданию. Кстати сказать, эта установка проникла в марксистскую идеологию необычайно глубоко. Знаменитый математик и философ, недавно скончавшийся В.В. Налимов рассказал в своих воспоминаниях, с какими трудностями он встретился, защищая в 1955 году диссертацию, посвящённую статистическим методам в химии. Его работа основывалась на вероятности, то есть случайности разных состояний вещества. Но в то время господствовал лозунг, провозглашённый печально известным Т.Д. Лысенко: “Наука — враг случайности”. Понадобилось вмешательство нескольких авторитетных академиков, чтобы В.В. Налимов мог всё-таки защититься. Другому гиганту науки — биологу А.А. Любищеву тоже было очень трудно публиковать свои работы, посвящённые статистике в биологии и агрономии. Они выходили частично за границей, частично после смерти автора. Вражда ко всему случайному, вероятностному, стихийному — важнейшая составляющая коммунистической идеологии. Большевику кажется, что мир — как природный, так и человеческий — плосок, одномерен и поддаётся сознательному воздействию самыми простыми методами. Это убеждение лежало в основе как теории построения социализма, так и в лысенковщине — теории переделки природы. Результаты всем известны.

***

Все рассмотренные в наших заметках слова не отличаются особой сложностью истории. Их происхождение в русском языке не требует длительных языковедческих изысканий — достаточно заглянуть в словарь иностранных слов. Но их бытие в языке по-своему очень поучительно: они запечатлели связь языка с разнообразной действительностью — научной и общественно-политической.

научный сотрудник
Института языкознания РАН
Константин КРАСУХИН