“-емонизм” как поиск “души родной”?..

Наверное, это покажется большой натяжкой, но смею нахально предположить, что знаменитая фраза Маяковского “К нам Лермонтов сходит, презрев времена” из стихотворения «Тамара и -емон» была навеяна поэту статьёй -.Мережковского «М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества». Впрочем, допускаю, что Маяковский никогда и не читал статьи Мережковского (впервые она была опубликована в журнале «Русская мысль», 1909, N 3, затем включена была в шестнадцатый том собраний сочинений Мережковского в 1914 году): в молодости - не успел, в зрелом возрасте, когда писал названное стихотворение, просто бы не захотел в силу политического антагонизма с автором статьи. И всё-таки сходство восприятия Лермонтова Маяковским и Мережковским несомненно: “презреть времена” не дано простому смертному, даже самому гениальному. Тут видится нечто “надчеловеческое”, которое было присуще только Лермонтову и которое скорее интуитивно, но почти повсеместно чувствовали все русские литераторы, обращавшиеся к творчеству великого поэта, - от В.Белинского, А.Григорьева до Вл.Соловьёва, который первым (статья «Лермонтов») охарактеризовал изначальную, врождённую гениальность Лермонтова как “сверхчеловеческую”, до А.Блока, В.Розанова, И.Анненского и опять того же -.Мережковского, который в полемике с Вл.Соловьёвым попытался выявить сущность лермонтовской “надчеловечности”, или “сверхчеловечности”. А точнее, -.Мережковский стремился не столько выявить особенность лермонтовской гениальности, сколько... защитить её от суровой соловьёвской критики, не признавшей за поэтом исполненности долга “развить тот задаток, великолепный и божественный, который он получил даром”, от несправедливости приговора, который великий философ вынес великому поэту (и не только Лермонтову, но в какой-то мере и самому себе, Соловьёву-поэту). В то же время уже самим названием статьи «...Поэт сверхчеловечества» -.Мережковский идёт в определении неповторимой лермонтовской гениальности вслед за Вл.Соловьёвым, решительно не принимая, правда, истолкований последним сути этого “сверхчеловечества” (“сверхчеловечество”, по мнению Вл.Соловьёва, есть не что иное, как “ложно понятое, превратное богочеловечество”), а также генетической предопределённости лермонтовской “сверхчеловечности” (от далёкого шотландского предка поэта - прорицателя Томаса Лермонта). Однако и Вл.Соловьёв, и полемизирующий с ним Д.Мережковский в конкретной характеристике великого лермонтовского дара не очень-то и расходятся, хотя первый увидел Лермонтова родоначальником “ницшеанства”, а второй - “одним-единственным человеком в русской литературе до конца не смирившимся”. Но главная черта обозначена идентично обоими: сверхчеловек. Тот самый, который “сходит, презрев времена” к Маяковскому, к нам и будет, надо полагать, “сходить” к нашим потомкам. Именно “сходить” с отдалённейшей высоты, потому что, как углядел ещё один современник Вл.Соловьёва и Д.Мережковского, “Лермонтов умел стоять около жизни влюблённым и очарованным, и не слиться с нею, не вообразить себя её обладателем ни разу и ни на минуту” (И.Анненский. Вторая книга отражений). Заметим, между прочим, что И.Анненский ставит в похвалу Лермонтову то, что осуждается Вл.Соловьёвым как “демоническая гордыня”. Опять - потаённый спор, но и опять же - необыкновенно точно подмеченный факт. В контексте “сверхчеловечности” умение Лермонтова стоять “около жизни” можно воспринимать и как над жизнью. И даже не стоять, а летать, подобно вечному страннику («Тучи») или дубовому листку, оторвавшемуся от родимой ветки: Один и без цели по свету ношуся давно я, Засох я без тени, увял я без сна и покоя...

А поэтому и разочарования - с оттенком горделивого высокомерия (“И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, - // Такая пустая и глупая шутка...”). Но вот вопрос: поэт сам не хотел сливаться с жизнью (в силу своей “сверхчеловечности”) или всё-таки тому мешали и ещё какие-то препятствия? Если встать на точку зрения Вл.Соловьёва и объективно разделившего соловьёвский постулат И.Анненского, то Лермонтов целенаправленно никогда не желал сливаться с жизнью, и, видимо, поэтому:

Выхожу один я на дорогу...

Один - как “сверхчеловек”, как существо демоническое, разочаровавшееся в бренности бытия (впрочем, не надо исключать и одиночество, извечно присущее художнику, - вспомним лермонтовские слова о Пушкине: “Восстал он против мнений света // Один, как прежде...”). Но всё-таки тут одиночество как жизненный императив:

Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть...

Однако следом - неожиданный вираж:

Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!

И все эти поиски-хотения подчинены всепоглощающему желанию:

...Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Тёмный дуб склонялся и шумел.

Итак, поэт, уже ничего не ждущий от жизни, в то же время хочет заснуть таким сном, чтобы “в груди дремали жизни силы”, а слух его жаждет песен “про любовь”. Какое, скажем прямо, отнюдь не “демоническое”, не “сверхчеловеческое”, а самое что ни на есть естественное желание землянина, бесконечно влюблённого в жизнь, и стремление как раз слиться с последней (вопреки И.Анненскому). Так, может быть, и “сверхчеловечество”, и “демонизм”, и “отстранённость” от жизни, а следовательно, и “презрение к временам” - это всё невольные защитные маски глубоко ранимого гордого человека, очень рано осознавшего высоту своего особенного предназначения? Своей особой, неповторимой дороги на просторах отечественной словесности (“Никто моим словам не внемлет... я один...”)? И в то же время вовсе не отгораживающегося от других, просто, к великому сожалению, не нашедшего “сродников”? Оттого-то и:

Гляжу на будущность с боязнью,
Гляжу на прошлое с тоской
И, как преступник перед казнью,
Ищу кругом души родной...

И как раз здесь, возможно, и следует искать причину расхождения лермонтовского пути со всею русскою литературой, расхождения, про которое так много говорилось в прошлом и которое поныне во многом остаётся загадкой загадок русского литературного процесса, хотя ещё девяносто лет назад А.Блок в статье «Педант о поэте» предупреждал о необыкновенной сложности “провидеть” Лермонтова: “Когда роют клад, прежде разбирают смысл шифра, который укажет место клада, потом «семь раз отмеривают» - и уж зато раз навсегда безошибочно «отрезают» кусок земли, в которой покоится клад. Лермонтовский клад стоит упорных трудов”. И нынче блоковское предупреждение не потеряло своей актуальности, ибо поиски “лермонтовского клада”, думается, ещё далеко не закончены.