Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «Литература»Содержание №16/2009

Штудии

Яблоко простое

Поэтическая индивидуальность Мандельштама ярко сказывается в устойчивых образах, каких немало в его лирике. Эти образы взаимодействуют и развиваются, исчезают и появляются вновь, свиваются в образно-семантические гнёзда и образуют “пучки”, из которых “смысл торчит… в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку” («Разговор о Данте», 1933). Нерасчленимость торчащих разнонаправленных смыслов, их непереводимость на общепонятный прозаический язык — верный признак настоящей поэзии; тем интереснее распознавать неявные цепочки образов, прослеживать их метаморфозы.

Репродукция картины бельгийского
художника Рене Магритта (Magritte)
«Камера для прослушки» (La chambre
d'ecoute, 1958).

Один из таких любимых и, пожалуй,
заветных мандельштамовских образов — это яблоко. Впервые яблоко появляется в двух стихотворениях 1915 года, связанных, хоть и по-разному, с католической темой.

Вот дароносица, как солнце золотое,
Повисла в воздухе — великолепный миг.
Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:
Взят в руки целый мир, как яблоко простое.
Богослужения торжественный зенит,
Свет в круглой храмине под куполом в июле,
Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули
О луговине той, где время не бежит.
И Евхаристия, как вечный полдень, длится —
Все причащаются, играют и поют,
И на виду у всех божественный сосуд
Неисчерпаемым веселием струится.

Стихотворение начинается и заканчивается образом золотого “божественного сосуда”, уподобленного “солнцу золотому” и одновременно “яблоку простому”, — этот образ организует собой всё поэтическое пространство, обеспечивает его целостность, притягивает к себе другие образы, собирает их в пучок разнонаправленных смыслов. Всё это характерно для мандельштамовской поэтики. “Смысловой строй у Мандельштама таков, что решающую роль приобретает для целого стихотворения один образ, один словарный ряд и незаметно окрашивает все другие, — это ключ для всей иерархии образов”, — так писал Ю.Н. Тынянов в знаменитой статье «Промежуток» ещё в 1924 году, когда Мандельштам был только в середине пути1.

Итак, дароносица — солнце — яблоко, три составляющих единого, центрального образа «Евхаристии» (так первоначально называлось это стихотворение). Слово “дароносица” Мандельштам употребляет не в православном значении (ковчежец для доставления Святых Даров больным), а в широком католическом — он говорит о сосуде со Святыми Дарами, который торжественно выставляется в католических храмах для поклонения Телу Христову (в нём же носят Святые Дары во время процессий). Путешествуя в юности по Европе, Мандельштам мог видеть в католических храмах и в музеях дароносицы различной формы — подобные чаше или храму, или плоские с золотыми лучами, но здесь он говорит о сферической дароносице, сравнимой по форме с солнцем и яблоком. Дароносицы или “монстрации” были и остаются богатейшим элементом храмового убранства; известны и сохранились до наших дней уникальные старинные золотые дароносицы, украшенные тысячами драгоценных камней — «Золотое солнце Моравии» или «Пражское солнце», так что, сравнивая дароносицу с солнцем, Мандельштам следует традиции, а вот сравнение её с яблоком принадлежит исключительно его индивидуальному образно-поэтическому видению.

“Взят в руки целый мир, как яблоко простое” — яблоко символизирует земной шар в руках священника. В этой первой строфе запечатлён жест обретения полной духовной власти над “целым миром”, и эта власть заключена в золотом евхаристическом сосуде, подобном яблоку. Ну конечно же, Мандельштам имеет в виду то, что по-русски называлось “держава”, “державное яблоко” или “яблоко владомое”, а по-немецки “Reichsapfel” — шар-глобус из драгоценного металла, древнейший атрибут верховной власти, появившийся ещё во II веке у римских кесарей и перешедший впоследствии к императорам Священной Римской империи. Сам этот символ и его метафорические именования основаны на древних, но точных представлениях о Земле, действительно сплюснутой на полюсах, подобно яблоку. Эти представления отразились, например, в названии одного из самых знаменитых и старейшего из сохранившихся средневековых глобусов: «Земное яблоко» или «Erdapfel» — он был создан в Нюрнберге в конце XV века и с 1907 года по настоящий день экспонируется в нюрнбергском Национальном музее Германии (напомним, что Мандельштам в 1909–1910 годах жил и учился совсем неподалёку — в соседнем Гейдельберге, вполне мог и в нюрнбергском музее побывать или что-то слышать о “земном яблоке”).

Первое изображение державного яблока в руках византийского императора Аркадия относят к IV–V векам по Р.Х. В дальнейшем державное яблоко — сфера из драгоценного металла, увенчанная крестом — было унаследовано другими странами христианского мира, в том числе и Российской империей. Начиная с XVII века “яблоко царского чина” (регалия левой руки), наряду с короной и скипетром (регалия правой руки), играло важную роль в чине венчания на царство русских царей, а затем выросло в более широкий символ самой христианской империи. В таковом качестве держава с крестом присутствует на гербе Российского государства с XVII века и, с перерывом на серп и молот, по сей день. А в 1862 году в Новгороде был воздвигнут памятник «Тысячелетие России» в виде громадного державного яблока с крестом.

Для понимания мандельштамовской строфы важно заметить, что державное яблоко изначально и прежде всего символизировало духовную власть — в западноевропейской иконографии, а также на некоторых русских богородичных иконах, созданных под воздействием западноевропейской традиции («Богоматерь Неувядаемый Цвет»), младенец Христос предстаёт со скипетром и державою, а иногда и просто с яблоком как символом Царствия Небесного («Богоматерь Балыкинская»).

Так, поясняя одно только слово в стихотворении Мандельштама, мы вынуждены восстанавливать большие историко-культурные контексты, утраченные для современного читателя, но бывшие совершенно живыми для поэта. И ещё один фактор, важнейший для читательского проникновения в образ яблока, — это фактор языка. Как поэт-филолог, Мандельштам доверял самому языку и прежде всего звучанию слова, доверие к языку лежит в основе его поэтики — без понимания этого свойства адекватное чтение мандельштамовской поэзии невозможно. Не поэт навязывает языку правду слова, а сам язык диктует ему эту правду. Научная этимология слова “яблоко” не вполне ясна, но поэту она ни к чему — для него важнее внутренняя форма слова, то, что сам Мандельштам называл “словесным представлением”, соединяющим “значимость слова” с его “звучащей природой”: “Значимость слова можно рассматривать как свечу, горящую изнутри в бумажном фонаре, и, обратно, звуковое представление, так называемая фонема, может быть помещена внутри значимости, как та же самая свеча в том же самом фонаре” («О природе слова», 1921–1922). Корень слова “яблоко” созвучен с общеславянским корнем “обл”, со словом “облый”, то есть круглый, округлый — у нас ещё будет возможность убедиться в том, что Мандельштам сознательно работал с этим корневым созвучием. “Поэтическую речь живит блуждающий, многосмысленный корень”, — писал он в «Заметках о поэзии» (1923, 1927), и его образное мышление часто мотивируется именно корневыми созвучиями. Так и в «Евхаристии» — образный центр стихотворения связан с внутренней формой слова “яблоко”, обогащённой множеством культурных, религиозных, исторических ассоциаций, о которых мы писали. И в этом центральном образе происходит уникальное даже для Мандельштама уплотнение и взаимопроникновение смыслов. Образ сложен и одновременно прост как яблоко — это абсолют формы (сфера), абсолют земного пространства (глобус, земной шар), абсолют власти земной и духовной и главное — абсолют остановленного времени, символ Царствия Небесного, то есть самой вечности. Лирический сюжет стихотворения может быть описан как прорастание временного в вечное, прекращение времени и торжество вечности, всеобщее радостное приобщение к ней, что, собственно, и составляет высший духовный смысл причастия — “И евхаристия, как вечный полдень, длится, — // Все причащаются, играют и поют…” В финале тот самый “божественный сосуд”, который в первой строфе сравнивался с яблоком, излучает радость и свет, и это тоже входит в эмоционально-смысловое поле яблока — оно почти всегда радует человека, сияет, лучится.

В этом первом стихотворении — ключ к последующей богатой истории образа в мандельштамовской поэзии. В стихотворении «С веселым ржанием пасутся табуны…», написанном вскоре после «Евхаристии» в Крыму в августе того же 1915 года, яблоко вновь присутствует как сравнение, как образ времени — то ли остановившегося, то ли бегущего назад.


Здесь, Капитолия и Форума вдали,
Средь увядания спокойного природы,
Я слышу Августа и на краю земли
Державным яблоком катящиеся годы.

В лирическом Я этого стихотворения Мандельштам объединил себя с Пушкиным (пушкинскими реминисценциями оно полнится и звучит)2 и с Овидием (от лица которого оно и написано)3. Время у Мандельштама, как правило, циклично, оно идёт по кругу, возвращаясь назад, — “Всё было встарь, всё повторится снова, // И сладок нам лишь узнаванья миг” («Tristia», 1918). Вот и здесь, в стихах о Риме, время вернулось и застыло, и образ “державного яблока”, катящегося “на краю земли”, парадоксально соединяет в себе вечность имперского Рима и его “увядание” во времени и вместе с тем символизирует само круговое движение времени, идущего вспять, от Мандельштама к Овидию. В сохранившихся отрывках составленного тогда же или годом позже доклада «Скрябин и христианство» есть слова, как будто поясняющие поэтическую философию этого стихотворения: “Гармония — кристаллизовавшаяся вечность, она вся в поперечном разрезе времени, который знает только христианство”. Но там же, чуть выше, гармония названа “запретным плодом для мира, не причастного к грехопадению”, и там же: “Метафизическая сущность гармонии теснейшим образом связана с христианским пониманием времени”. Весь круг “яблочных” ассоциаций налицо: запретный плод, грехопадение, вечность и движение времени — из этого круга ассоциаций то одна, то другая, то все вместе прорастают в образном мире Мандельштама; их подтексты сложно переплетаются, перекрывают друг друга и растворяются в ткани мандельштамовских стихов.

Дароносица-солнце-яблоко из «Евхаристии» и державное яблоко из римского стихотворения выросли не просто на общем культурно-историческом поле, но и восходят, по мнению О.Ронена, к одной конкретной терцине — «Божественной комедии» Данте, где речь идёт о власти духовной и власти земной, о римском Папе и римском императоре: “Рим, давший миру наилучший строй, // Имел два солнца, так что видно было, // Где Божий путь лежит и где мирской” («Чистилище», песнь шестнадцатая, 106)4. Но если это и так, то от этого источника мандельштамовские яблоки укатились далеко, став частью его собственного поэтического мира и обретя в этом мире своё уникальное звучание — на этот звук и откликнулась, скажем, Марина Цветаева в диалоге с Мандельштамом: “Полновесным, благосклонным // Яблоком своим имперским, // Как дитя, играешь, август”5.

После 1915 года образ яблока как будто исчезает из мандельштамовской поэзии — чтобы явиться в лирике 1923–1925 годов новым пучком разнонаправленных смыслов.
В “пиндарическом отрывке” «Нашедший подкову» (1923) яблоко встречаем опять в сравнительном контексте и опять по соседству с “шаром золотым” — образом времени.

Шорох пробегает по деревьям зелёной лаптой.
Дети играют в бабки позвонками умерших
животных.
Хрупкое летоисчисление нашей эры
подходит к концу.

Спасибо за то, что было:
Я сам ошибся, я сбился, запутался в счёте.
Эра звенела, как шар золотой,
Полая, литая, никем не поддерживаемая,
На всякое прикосновение отвечала “да”
и “нет”.

Так ребёнок отвечает:
“Я дам тебе яблоко” или “Я не дам тебе
яблока”,
И лицо его точный слепок с голоса, который
произносит эти слова.

Представление времени как золотого шара вызывает из ассоциативного ряда образ яблока — по внутренней, уже собственно мандельштамовской логике образа. Сложное сравнение с яблоком опосредовано действием, но по сути оно возвращает нас к стихам о дароносице, в которых и время, и вечность, и пространство заключены в золотой сфере, сравнимой с яблоком, — большое и сложное вмещено в малое и простое. Так и в этом стихотворении 1923 года, только вместо полноты — пустота, вместо цветения вечности — умирание времени. Понять эти стихи помогает параллельная проза — «Заметки о Шенье» (1922): “Добро, благополучье, здоровье были слиты в одно представленье, как полновесный и однородный золотой шар” — это говорится об античном сознании, а в восемнадцатом веке, по мысли Мандельштама, “золотой сплошной шар уже не звучал сам по себе”. И вот теперь, в «Нашедшем подкову» Мандельштам фиксирует новое состояние мира, его опустошённость и умирание времени — золотая сфера времени стала полой, она смутно и невнятно отзывается поэту, и тут же в сравнении появляется яблоко как образ цельности, полноты и красоты.

В том же 1923 году яблоко поворачивается в лирике Мандельштама и другой своей стороной, связанной с греческим мифом о золотом яблоке раздора, ставшем причиной Троянской войны. Но Мандельштам перелицовывает миф, заменяя яблоко раздора на яблоко мира.


Давайте бросим бури яблоко
На стол пирующим землянам
И на стеклянном блюде облако
Поставим яств посередине.

(«А небо будущим беременно…»)

Тревожная военная тема стихотворения поворачивается “призывом ко всеобщему примирению и космической дружбе”6, и золотое яблоко Гесперид, брошенное богиней раздора Эридой на стол пирующих богов, превращается в дар, в приношение к объединяющему “землян” всеобщему дружественному пиру — наперекор грядущей вой­не. И это космическое яблоко освежающей бури, падающее на всемирный пиршественный стол, равновесно и противовесно земному шару — вновь мы попадаем в знакомую старинную метафору.

Яблоко — это божественный дар и радость, в таком качестве оно часто встречается в поэзии и прозе Мандельштама: “С неба упало три яблока: первое тому, кто рассказывал, второе тому, кто слушал, третье тому, кто понял” («Путешествие в Армению», 1931–1932); “стеклянные шары нагретого степного воздуха, радость волейбола, радость футбола и радость яблока — получают у Адалис эмоциональную округлость…” («Адалис. “Власть”. Стихи», 1935). Яблоко одухотворено и благословенно, но вместе с тем оно просто и насущно, оно утоляет голод, как хлеб и картофель, и всегда стоит первым в этом ряду: “Яблоки, хлеб, картофель — отныне утоляют не только физический, но и духовный голод. Христианин, а теперь всякий культурный человек — христианин, не знает только физического голода, только духовной пищи. Для него и слово — плоть, и простой хлеб — веселье и тайна” («Слово и культура», 1921). Яблоко первым бросается в глаза на картинах голландских художников: “Скорее к голландцам, к бессмертным северным мастерам: яблоки, рыбы, бочонки, крестьяне, пляшущие под дубом…” («Юность Гёте», 1935). Ясно, что Мандельштам очень любил яблоки, и эта любовь перешла в его стихи и прозу.

Но яблоко — это не только дар и радость, это и плод искушения, грехопадения, запретный райский плод познания и любви — вкусив его, Адам и Ева стали смертными. И хотя в оригинальном тексте книги Бытия (глава третья) этот плод конкретно не назван, традиционно он отождествляется с яблоком. Лингвистически это закреплено в латыни, где слово malum означает и всякий древесный плод, и конкретно яблоко, и одновременно — зло, порок, страдание.

У Мандельштама яблоко приобретает эротический аромат в двух стихотворениях 1925 года, рождённых его любовью к Ольге Ваксель.

Хочешь яблока ночного,
Сбитню свежего, крутого,
Хочешь, валенки сниму,
Как пушинку подниму.

(«Жизнь упала, как зарница…»)

А в другом стихотворении почти буквально развиваются эротические подтексты яблока по следам библейской Песни Песней:

Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью — нет, с муравьиной
кислинкой,
От них на губах остаётся янтарная сухость.
В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой;
И то, что я знаю о яблочной розовой коже…

Сравним: “О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волоса твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской…”; “Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими…” (Песнь Песней, глава четвёртая).

Итак, в яблоке заключена любовь — но в нём заключена и смерть, и эти зловещие обертоны образа тоже нашли воплощение в поэзии Мандельштама, в трёх стихотворениях 1923–1924 годов, так или иначе связанных с темой революции. Первое в этом ряду — стихотворение «Париж» о Французской революции; в нём яблоко (опять в сравнении!) символизирует и целый мир, которым играют революционеры (“И клятвой на песке, как яблоком, играли”), и одновременно — отрубленные головы, падающие в корзину гильотины; при этом обыгрывается и знаменитая “клятва верности общему делу «в зале для игры в мяч» (1789 г.) (Jeu de paumme… созвучно со словом pomme, «яблоко»)”7. А рядом “грызла яблоки, с шарманкой, детвора” — мрачно-символические и обыденно-радостные яблоки контрастно сталкиваются в историческом контексте стихотворения.

А в стихотворении «1 января 1924» те же смыслы сначала сталкиваются, а потом парадоксально сливаются воедино, в нерасчленимый сгусток сложных и уже знакомых нам “яблочных” ассоциаций. Рисуя образ умирающего века, Мандельштам реализует языковую метафору “глазное яблоко”:

Кто веку поднимал болезненные веки —
Два сонных яблока больших, —
Он слышит вечно шум — когда взревели реки
Времён обманных и глухих.

Яблоко опять связано со временем (вспомним “державным яблоком катящиеся годы”), словесно эта связь закрепляется паронимическим созвучием “век — веки”, и здесь Мандельштам, как и во множестве других случаев, доверяется языку, следует собственно языковым подсказкам, использует их в построении образа. Дальше в связи с яблоком возникает старая “державная” тема: “Два сонных яблока у века-властелина”, а затем в стихи вторгается и запах яблока, и трижды варьируется мотив яблока и снега, яблока и мороза — как навязчивое воспоминание о прошлом:

И некуда бежать от века-властелина…
Снег пахнет яблоком, как встарь.
..........................................
И яблоком хрустит саней морозный звук...
...........................................
Ужели я предам позорному злословью —
Вновь пахнет яблоком мороз —
Присягу чудную четвёртому сословью
И клятвы крупные до слёз?

Речь в стихах идёт о прошлом России, от которого поэт не может оторваться, о собственной революционной клятве, соотнесённой с клятвой французских революционеров (и тут вспоминается яблоко), об умирании “века-властелина”, у которого теперь, вместо державного яблока власти, остались лишь “болезненные веки” — “два сонных яблока больших”. В написанном несколько позже «Варианте» та же тема умирания века вновь сопровождается образом “сонных яблок”, но в самом последнем стихе эти омертвелые сонные яблоки вдруг начинают сиять.

И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке
Век умирает, — а потом
Два сонных яблока на роговой облатке
Сияют перистым огнём.


Это неожиданное сияние — потом, после смерти — возвращает яблоку его прежний свет, и напоминает о сиянии золотой дароносицы, уподобленной солнцу и яблоку в раннем стихотворении Мандельштама о евхаристии. Тема приобщения к вечности закреплена и в слове “облатка”8 — так называется хлеб причастия в католическом обряде (от латинского oblation — приношение, дар). Подменяя “облаткой” “оболочку” (“роговая оболочка”, “роговица”), Мандельштам включает на всю мощь символические подтексты образа.

Мы рассмотрели все или почти все метаморфозы яблока в поэзии и прозе Мандельштама. “Яблоко простое” оказалось тем самым “пучком”, из которого “смысл торчит… в разные стороны”, и привести его к одномерному, однолинейному смысловому ряду — невозможно. Зато на этом срезе можно увидеть некоторые общие черты мандельштамовского поэтического мира.

Примечания

1 Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 188.

2  О них см.: Сегал Д. Осип Мандельштам. История и поэтика. Часть I. Книга 1. Jerusalem – Berkeley, 1998. (Slavica Hierusоlymitana, vol. VIII). С. 301–308; Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000. С. 530.

3 Об этом см.: Террас В.И. Классические мотивы в поэзии Осипа Мандельштама // Мандельштам и античность. М., 1995. С. 18–19.

4 Ronen O. A approach to Mandel’s^tam. Jerusalem, 1983. P. 242.

5 Об этом см.: Минц З.Г. «Военные астры» // Вторичные моделирующие системы. Тарту: ТГУ. С. 106–110.

6 Комментарий М.Л. Гаспарова в изд: Мандельштам Осип. Стихотворения. Проза. М., 2001. С. 772.

7 Там же. С. 771.

8 Замечено О.Роненом: Ronen O. A approach to Mandel’s^tam. Jerusalem, 1983. P. 242.

Ирина Захаровна Сурат ,
литературовед, доктор филологических наук
Рейтинг@Mail.ru